— Нет, про тайны — увы и ах, не ко мне… Хотя смешно. Карканье. Каркали-каркали — и накаркали…
— Эта девушка, Гуля — она ведь тоже «ка-ра», «кара-чаевка» —
— Ессессно. «Кара-чаевцы» — «чёрные…» татары, что ли… нет, не татары… черкесы! «Кара-чай» — это «чёрный черкес». Кстати, что у вас делает эта девушка?
— В каком смысле «что делает»?
— Ну, вы какой народ изучаете? Карачаевский? Адыгейский, черкесский? Вы вроде бы изначально про русский народ говорили?
— Вы знаете… — озадачился Федя, — мне эта мысль даже в голову не приходила…
— Ну, вы совсем ошвейцарились. В каком-то смысле, похвально. Мне рассказывали, как в Америке — в США — где-то были написаны физики, перечислены, и кто-то из наших заметил, что все евреи. На него посмотрели квадратными глазами: «Что значит евреи? Мы все здесь американцы!»
Но Россия-то — не Америка, не плавильный котёл. Тут эти номера не проходят. Карачаевка эта ваша — и русская Маня — у них всё разное: уважение к старшим, отношения между мужчиной и женщиной… Народ совершенно другой.
— Народ… Вы знаете, я в последнее время всё думаю: а что значит «народ»? Где место «народа» в Божественном замысле? Место —
— Ох, нет, «божественный замысел» — без меня!..
— Место «личности» — я понимаю… Хотя бы в общих чертах. Вот есть «я», вот есть «ближний», «другой» — некий встреченный мной человек, конкретная личность — я понимаю, что от меня требуется при этой встрече.
«Родители», «мать», «отец», «сын», «семья» — понимаю. Есть заповедь. «Друг» и «враг» — понимаю! Свои обязанности понимаю: «враг» — это конкретный злодей, которого я тем не менее должен пытаться любить.
Даже «вся совокупность других», то есть «всё человечество» — более-менее понимаю…
А где «народ»? Где его место? Что это вообще такое?
Ведь Бог изначально народов не создавал. Адам не был членом какого-то специфического народа. У Евы не было национальности, и у Авеля не было, и у Каина, и у Ноя…
И в будущем веке, после Суда, когда Бог будет «всяческая во всех», то народов не будет, «ни еллина, ни иудея». Даже мужского и женского пола не будет…
— А, вот, оказывается! — усмехнулся Белявский, — отчего меня так не тянет в ваш «будущий век»…
— Но потом я стал думать: а зачем Бог вообще создаёт то и это? Меня и других. Родителей и детей. Пол мужеский и пол женский. Народы…
Я думаю, Богу нужно, чтобы развивалась и действовала любовь. Он прокладывает те русла, по которым любовь естественно потечёт. Он создал родителей и детей, потому что детям естественно любить родителей… и обратно. Мужчинам естественно любить женщин — и наоборот.
И, значит, «народ» нужно понимать так же: если я люблю ближнего — одного, другого, третьего, десятого… — тогда чисто технически, статистически, лингвистически, как угодно — этим «ближним» чаще всего окажется мой соплеменник. Возлюбив максимум соплеменников — я естественным образом возлюблю свой народ. Это нормальная логика, это естественно. Именно в этом порядке: если любовь к целому народу следует за любовью к конкретной душе живой. Я люблю конкретного человека — потом ещё одного конкретного человека — нахожу у них общие национальные чёрточки, отмечаю в них эти чёрточки, и могу любоваться этими чёрточками, ни на мгновение не прекращая любить уникальную личность. В этом случае мне ничто не мешает выполнять заповедь о любви к ближнему.
Всё было бы совершенно безоблачно, но человек удивительно ухитряется перевернуть любовь в ненависть, так что на месте любви к женщине мы имеем стриптиз, а на месте любви к народу — фашизм…
Стоит только дать место идеологии — и начать видеть в первую очередь не уникальность, а принадлежность к народу — сразу же возникает прокрустово ложе: я должен отрезать от личности всё, не подходящее под трафарет! Или, наоборот, насильно приставить к личности то, чего не хватает до трафарета. Больше нет живой личности, уникальной души живой — а есть «русский», или «швейцарец», или «еврей»… Но ведь Бог не давал мне заповеди «Возлюби свой народ»!..
— Это точно, — одобрил Белявский.
— С другой стороны, Он тем более не говорил «Возненавидь свой народ» или «Возненавидь чужой народ» — он дал заповедь «Возлюби конкретного встречного человека, возлюби душу живую». Кто будет рядом в данный момент — того и люби. У Бога не может быть предпочтений — ни национальных… у Бога все живы!
— Так-так-так? — зашевелился Белявский. — А как же ваш Достоевский любимый? Где русский «народ-богоносец»?
— Не знаю, — признался Фёдор. — Если честно, теперь уже не понимаю. Может быть, Достоевскому всё-таки важен был не этнический смысл, а духовный?..
— Э, минутку, минутку! Имейте-ка уважение к классику! Классик выразился чётко и ясно: немцы, поляки, американцы — полный отстой, а у нас — дух и смысл, и народ-богоносец как этнос!
— Но как же тогда «нет ни эллина, ни иудея»?..
— Ха-ха-ха! Не работает вся ваша христианская… парадигма. Я-то считаю, что однозначно: и эллины, и иудеи есть, и чеченцы, и русские есть — и все разные, и подход ко всем разный… Смешно смотреть на метания между здравым смыслом и —
Дмитрий Всеволодович не успел досказать, потому что в этот момент Анна, быстро спустившись с лестницы, без предисловий взяла со стола пустую бутылку и строго спросила мужа:
— Что, опять будешь ныть, что печёнка болит?
— Да ладно, лёгкое вино, что… М-м, м-м, как губки блестят… Помада новая?
— Не подлизывайся, хитрец. Не помада, а блеск. Губки курочки поела…
— Как-как??
— Альбинка моя говорит, косметичка. Про блеск для губ: «Губки-курочки-пое-ела…»
Федя, старавшийся не смотреть на Анну, всё-таки покосился на её — действительно, блестящие — губы. Анна перехватила его взгляд и торжествующе улыбнулась.
— Всё-ё, Федя: пропала курочка ваша! Злые Белявские… заглодали. Дмитрий Всеволодович вон — ножки, он больше по ножкам, я крылышки обсосала…
Федя начал бледнеть.
— Гузка, рёбрышки — м-м, как было вкусненько… Всё, Федя. Схарчили вашу курочку!
IV. Рассказ о настоящем
Вы же знаете: мальчики всё равно подсознательно выбирают «под мам».
У него мама в юности тоже такая рыженькая была, и буквы «р», «л» она не выговаривает. И у меня «р» такая иногда мягкая, «рь» — вы, наверно, уже прислушались, но вообще её слышно. Я говорю: «Ты меня просто как копию своей мамы нашёл!»
Там у них вообще семья интересная — папа тоже военный, все про него с таким уважением говорят: офицер с большой буквы, в любую погоду наглажен, шея открыта, весь такой несгибаемый… У них до сих пор очень крепкие связи: друзья приезжают — я вообще слушаю с открытым ртом…
Их послали служить — не в Белгород… как-то на «Белгород» похож… Болград! Где-то туда, в сторону Украины: там жили цыгане, и молдаване, и кого только не было. Они приехали с маленьким ребёнком. Нашли комнатушку: хозяева верандочку оббили досками — просто фанэрными — печку поставили и сдавали. Но печка была очень хитрая: топишь-топишь — а всё тепло туда, в дом, к хозяевам! Им хозяин говорит: «Что ж вы так натопили-то? жарко!» — а они мёрзнут: к печке только кроватку маленькую придвинут детскую, а сами мёрзли. Ещё хозяева весь хороший уголь себе забирали, а который плохо горит — «А, можете отсюда брать…»
