Кмитич сразу вспомнил Чернобыльский замок деда Филона Кмита и угрюмую, сырую и полутемную галерею с портретами предков. Портреты пугали юного Самуэля. Они, словно мертвецы, смотрели на мальчика своими искаженными, будто бы раздавленными асимметричными лицами. С тех пор Кмитич и не любил литвинских мастаков, хотя ему и объясняли что-то про сарматский стиль написания таких портретов.
На одном таком семейном портрете Кмитич почти с ужасом рассматривал человека с длинными рыжими усами, диким взглядом непропорционального лица, с не то собачьей, не то волчьей серо-рыжеватой маской на голове. В руках этот человек держал копье и щит, за спиной у него был лук со стрелами.
Одет этот предок был в шкуру, а фоном портрету служил черный силуэт ели с паутинкой мелких трещинок краски. Судя по всему, портрет был старый, не менее ста лет, ибо местами кусочки краски отвалились, оголяя серый холст. Либо техника картины оставляла желать лучшего… У ног человека на портрете притаилось какое-то серо-коричневое существо — собака или, скорее всего, ручной волк. Трудно было определить. Глаза существа светились в темноте двумя мутными желтыми пятнами, а в верхнем углу картины из-за темно-серого облака на темно-фиолетовом небе чуть торчал желтый серп месяца.
Картина была мрачной, страшной и пугала мальчика, но дед однажды специально подвел Самуэля к ней. «Гэта наш продак Вуй, што значыць воін, бо люцічы вылі, як ваўкі, калі ішлі на ворага, — рассказывал хриплым тихим голосом дед Филон, — лютичи превращались в волков, видели в темноте, ходили, как волки, рычали, как волки, выли, пугая до смерти врага. Это был сильный клан вуев, наших предков. Их также волколаками кликали. Никто не мог их одолеть. Их даже злые духи боялись, и в новогоднюю ночь лютичи отгоняли этих духов от своих жилищ своими волчьими танцами у костра под звук барабанов и бубнов. Увы, то время кануло в Лету. Нет больше поклонников люта, но помнить их мы должны…»
Больше юному Кмитичу ни про люта Вуя, ни про лютичей никто никогда не рассказывал. Бабушка, мама… Они ничего не знали о тех темных и страшных временах старины глубокой. Но воображение мальчика рисовало волшебный и таинственный мир его пращуров… Как хотел он узнать чуть больше о лютичах, своих далеких предках, о том, когда и где жил его прапрапрадед Вуятич и с кем он воевал…
Страшный портрет притягивал Самуэля, хотя стоять и смотреть или даже подходить к нему мальчик по-прежнему боялся. Вероятно, портрет пугал не только его. Дед Филон признался, что резаный шрам, идущий по лицу портрета Вуя — это сабельный след от удара… отца Самуэля, когда тому было семнадцать лет. Пьян ли был отец или же так сильно возмущен дерзким и страшным взглядом Вуя? На то не отвечал ни дед Филон, ни сам отец Самуэля. И мальчик продолжал бояться портрета, бояться светящихся глаз черно-коричневой твари у ног в грубых кожаных сапогах, бояться колючих лап черной ели и какого-то страшного острого месяца, торчащего из облака, как торчит на картинах белый костяной рог из носа ужасного цмока (дракон — бел).
Кмитич в детстве боялся и самого Чернобыльского замка, и мрачной сырой галереи с потрескавшимися портретами. Да и самого нелюдимого деда Филона он слегка побаивался, хотя дед, похоже, проявлял к внуку особую симпатию. Саму-эля тоже тянуло к деду. Страх, который он испытывал в замке Кмита, был неким мистическим трепетом перед тайной, которая, как казалось Саму элю, скрывает что-то важное и волшебное о нем самом… Поэтому и замок, и дед манили, притягивали, словно обещая открыть эту тайну. А тайн у деда Филона было предостаточно. Его собственная жена, бабушка Самуэля, вообще полагала в молодости, что ее суженый — возможно… волколак. Оборотень. В семье ходила история о том, как дедушка с бабушкой познакомились, и эта история была похожа на легенду, но вряд ли бабушка стала бы придумывать такое…
Бабушке тогда было пятнадцать лет. Она, красивая деревенская девушка Олеся, собирала землянику в лесу вместе с подругами. Вот она вышла на большую поляну с пышными кустами шиповника. Девушка присела под одним из кустов, заметив россыпи красной земляники в траве, и вдруг… услышала какое-то злобное урчание и подняла голову. На нее смотрел огромный волк, оскалив клыки. Олеся в ужасе медленно поднялась с корточек, озирнулась в поисках помощи. И вновь вздрогнула. Прямо за ней стоял рослый красивый юноша в панском одеянии с саблей на боку. Он беспечно улыбался, словно находясь на ярмарке, а не перед диким волком, и произнес: «Не хвалюйся, чараўніца, ваўка няма ужо». Олеся оглянулась вновь на зверя, а того и след простыл. Исчез, словно в землю провалился, хотя если бы волк убежал, то девушка могла бы это увидеть — поляна была большая. А так даже ветка не хрустнула, травинка не шелохнулась. «Тут толькі пгго воўк быў», — растерянно произнесла она, удивленно глядя на юношу. «Ён уцёк», — очень просто сказал панич, продолжая загадочно улыбаться, словно и не было никакой опасности.
Этот таинственный спаситель оказался оршанским хорун-жием Филоном Кмитом. И пусть с тех пор несколько замкнутый и неразговорчивый Филон никак не проявлял своей загадочной натуры, бабушка была уверена, что вышла замуж за волколака. Любовь оказалась сильнее таинственных чар. Сам дед тот странный момент их знакомства никогда не вспоминал, да и бабушка боялась у него спросить, откуда он тогда в том лесу вдруг объявился и куда сгинул волк. Вот и стала она подозревать, что волком мог быть сам Филон.
Кмитич глубоко вздохнул и выдохнул, стараясь вернуться в настоящее. Даже теперь, когда он вспоминал деда Филона, его темный и вечно сырой замок, дикий взгляд страшного человека на портрете в длинной галерее, по его спине пробегали мурашки.
Алеся запальчиво говорила что-то.
— Пробачте? — переспросил Кмитич, рассеянно взглянув на нее.
— Я говорю, что, конечно же, я не хочу быть непременно шведкой или итальянкой, — продолжала пани Биллевич, — я шутила, конечно. Я литвинка и горжусь этим! Но мне кажется, что лишь под короной Карла Густава мы можем остаться литвинами. И это нужно было сделать намного раньше! Посмотрите! Когти московитских медведей раздирают нашу страну на части! Горят города и вески, и враг уже бряцает оружием у стен Виль-ны! Нужно и нам с оружием в руках защищаться, а у нас вместо этого идут споры, оставаться ли на тонущем корабле польского короля или же пересаживаться на новый шведский… Когда корабль тонет, то с него бегут не только крысы, но и моряки, и даже сам капитан! О чем тут можно спорить?
— Спорить тут и вправду не о чем, — подытожил Кмитич, — хотя для меня не все так просто и однозначно. Мне жаль тех поляков, с кем я плечом к плечу воевал в Смоленске, плечом к плечу защищал город от агрессоров. Они воевали и умирали за Речь Посполитую в далеком для них Смоленске, на нашей литовской земле. Один из них умер прямо у меня на руках…
— Полноте, пан Кмитич, — Алеся встала и положила руку ему на плечо, — это все так, но… никогда не угодишь абсолютно каждому. Нет и никогда не будет такого договора, чтобы абсолютно все были довольны. Никто не предает поляков, геройски погибших. Но Княжество спасать надо, и тут не до соседей. Когда ваш дом горит, вы же не меркуете, как ваш хороший сосед сейчас себя чувствует? Вы спасаете свое добро и спасаетесь сам!
