Через двадцать минут Ворошилов входил в кабинет Сталина. Поздоровались. Ворошилов прошел к своему постоянному месту, неслышно ступая по густому ворсу ковровой дорожки. Он все еще колебался, говорить Сталину о странном пакете, который передал ему сегодня Хмельницкий, или разобраться в ситуации самому. «Нет, — в конце концов решил нарком, — вопрос касается не только этого курсанта. Проблема намного шире, речь идет о боеспособности армии, значит, говорить надо…»
В это время в кабинет зашли Молотов и Мехлис, поздоровались и направились к своим местам.
— Товарищ Сталин, я просил бы обсудить один вопрос, не входящий в повестку сегодняшнего совещания, — сказал Ворошилов.
Сталин, еще не севший за общий стол, разрывал папиросы и набивал табаком свою знаменитую трубку. Пальцы его на мгновение застыли — он не любил неожиданностей, — но потом продолжили свою работу.
— Говори. — Он поднес зажженную спичку к трубке и начал ее раскуривать.
— Сегодня я получил один очень интересный пакет. — Ворошилов положил на стол перед собой золотые часы и вскрытое письмо курсанта Тысевича. — В марте я проверял Орловское училище бронетанковых войск. Этот курсант, второкурсник, так стрелял из танковой пушки, что удивил даже меня. Без подделки, по-настоящему. Я сам указал цель, сам выбрал курсанта… Тогда я подарил ему вот эти часы. Снял с руки и подарил. Сегодня он вернул их мне. Вот его письмо, прочитать?
— Смотри, какой смелый! Читай…
Ворошилов прочитал письмо Тысевича. Молотов, внимательно выслушав, сказал то же самое, о чем полчаса назад думал Ворошилов, даже выразился почти теми же словами.
— Знаешь, Коба, я не говорю, что армию не надо чистить, но Ежов уж слишком много берет на себя! В атаку будут ходить не маршалы, а вот эти вчерашние курсанты. Что касается приказа в связи с польской разведкой, он был абсолютно правильным, но подобные случаи с отчислением — явный перегиб. Ты же знаешь, как у нас: заставь дурака Богу молиться, так он не только лоб расшибет, но и половицы проломит.
Молотов слегка заикался, но это не мешало ему выражать свою мысль точно и ясно. Мехлис молчал, ждал реакции Сталина.
— Допустим, Тысевича я своим приказом восстановлю, но отчисленных курсантов по стране тысячи! Это же сколько денег на ветер! Мы даем указания сокращать сроки учебы, а они еще и курсантов отчисляют… — Ворошилов намеренно упомянул о деньгах, зная, что, хотя Сталин и не жалеет ничего для армии, но деньгам счет ведет.
Сталин ничего не сказал. Он молча прошелся по дорожке, пыхнул трубкой и уселся за длинным столом. Мехлис проводил его задумчивым взглядом, но так ничего и не сказал.
— Хорошо. Приступим. Товарищ Молотов…
После возвращения в наркомат Ворошилов вызвал Хмельницкого.
— Рафаил, вот это, — сказал нарком, вытаскивая из кармана галифе часы и кладя их на стол, — вернуть Тысевичу перед строем всего училища. Комиссара, как его там…
— Бригкомиссар Бекасов, — услужливо подсказал Хмельницкий, который за это время успел навести все необходимые справки.
— Вот-вот, Бекасова — в шею, начальнику училища…
— Комбриг Акапян…
— Выговор. И еще… Надо бы поговорить с начальниками академий и училищ, чтобы не очень увлекались отчислением курсантов. К этому делу огульно подходить нельзя. Тут думать надо!
— Есть, товарищ нарком.
— Вот так вот…
В тот же день в Орловское бронетанковое училище спецсвязью был отправлен пакет с часами и запиской на личном бланке наркома Ворошилова:
Комбригу Акапяну. Курсанта Тысевича в училище восстановить, часы вернуть перед строем. Акапян, что ж ты такого курсанта не отстоял, мать твою?!
Предусмотрительный Хмельницкий вложил в пакет с запиской наркома нынешний адрес Тысевича. Немного подумав, он уже за своей подписью приготовил письмо райвоенкому г. Смелы.
С получением настоящего письма Вам надлежит разыскать и обеспечить отправку в г. Орел, училище бронетанковых войск, Тысевича Петра Николаевича, проживающего…
Письмо за подписью генерала Хмельницкого было немедленно отправлено спецсвязью в г. Смелу Черкасской области.
Хмельницкий прикинул, надо ли писать письмо самому курсанту, потом подумал, что и так слишком много чести для вчерашнего пацана, тем более что военком все организует. После этого письмо Тысевича, с пометкой Хмельницкого «восстановлен», было подшито в одну из бесчисленных папок, и через десять минут генерал, а тем более Ворошилов, о нем забыли, занятые многочисленными и гораздо более важными делами.
Сталин не забывал ничего, не забыл он и курсанта Тысевича. Оставшись один, он достал из зеленой пачки любимую «Герцеговину Флор», чиркнул спичкой и с наслаждением затянулся.
«Возможно, Ворошилов тут прав, — неспешно и, как всегда, основательно размышлял он. — Ежов свое отработал, более того, от бесконтрольной власти он полностью разложился: кокаинист, педераст и законченный алкоголик — об этом поступают сигналы со всех сторон. До поры до времени это было удобно: что взять с такого человека? Но… Пора его убирать, пора… Своим поведением он не только подает дурной пример, но и компрометирует центральную власть, а значит, лично меня… Ежов не видит разницы между вседозволенностью и необходимостью. Приструнить армию было необходимо, но то, что делается сейчас, — это полное самоуправство. Отчислять курсантов, особенно перед войной, которую я готовил столько лет, — просто глупость, если не сказать хуже, преступная глупость. Нет, Клим прав… Он правильно почуял… Ежов свое отработал…»[23]
Глава 26
Каменец-Подольский. Сентябрь 1938 г.
— Эй, Гурин! Секретчик[24]просил, чтобы ты зашел, почта тебе пришла.
— Спасибо, непременно… — ответил сержант, а сам подумал: «Ну вот, на кого-то опять списки пришли. Обычно Москва быстро отвечает, проходит не больше месяца, а тут что-то задержались. Запарка, очевидно…»
Гурин не спеша направился в секретную часть, где ему под роспись выдали листочки с дырочками от иголок, которыми прошивается секретная почта, и без особого интереса посмотрел на первый список: категория «1»…
«Ну, эти в расход, — подумал он. — А вот категория „2“… Сегодня их почти в два раза меньше. По категории „1“ — сто двенадцать человек, по категории „2“ — восемьдесят шесть. Ну-ну, повезло нынче. За категорию „1“ отвечает секретарь тройки УНКВД лейтенант Честнейший, это его головная боль. Надо только служебную записку составить на имя начальника третьего отдела Шухмана, а дальше пусть сами разбираются.
А этих, категории „2“, пособников да родственников, я уж как-нибудь сам. На машинке настучу».
