Я потерзал ее немного, пока трусики не промокли насквозь, а потом подвел к краю кровати и швырнул спиной вперед. Лиса со вздохом приземлилась на задницу и чуть отползла, тяжело дыша и затуманенным взглядом наблюдая, как я раздеваюсь, скинула свою рубашку и встретила меня с одержимой дрожью, обвила шею ручками и впилась в мои губы, как голодная. Ее трясло, она постанывала и извивалась подо мной, и я понял, что угадал с подходом.
Лиса была, конечно же, не невинна. Я был у нее четвертый, но к моему искусству испанской страсти жизнь ее не готовила. Мне сложно сравнить, я не знаю, как выглядит обычный секс других людей, у меня есть только мой. Но уже тогда я начал догадываться, что что-то в моем опыте было особенное. Хотя бы то, что я не стеснялся, был уверенным, наглым, напористым и знал, где находится клитор. Так что когда в тот день я лихо взял Василису в оборот, она оплавилась в моих руках как свечка под струей напалма и стонала, кусала губы и сжимала в заостренных когтях простыню, пока я возвращался в сексуально раскрепощенную часть своей личности.
Я был серьезен, сосредоточен и решал свою задачу, будто взламывал пароль, чтобы получить доступ обратно к затравленной сексуальности, которую винил во всех своих проблемах. Я тянул с проникновением сколько мог. Решался. Впрочем, она этого не заметила, потому что я применил на ней добрую часть своих навыков, тупо отвлекая внимание от главного. И так перестарался, что девочка под моими наглыми, дофига уверенными руками, губами и языком успела дважды кончить, задыхалась и была мокрой насквозь, прежде чем я разрешил нам дойти и до моих потребностей. Она кричала так, что полагаю, у соседей появился повод для серьезного разговора с Лисициными родителями.
И после всего этого Лиса просто слетела с катушек.
Она хотела постоянно! Буквально дрожала, стоило мне ее обнять, лезла в штаны, как только мы оставались наедине или хотя бы отходили от людей в сторонку. Стоило мне отвлечься, как девчонка хватала мою руку и начинала жарко облизывать и обсасывать пальцы. При таком подходе и полной расторможенности моей любовницы мы перетрахались в половине публичных мест города. В кино, в парке, в клубе, даже, черт возьми, в метро в час пик она совала мою руку себе под юбку и явственно кончала, зажатая в углу между сиденьями и неработающей дверью, привлекая возмущенное внимание соседей по вагону. В общем, есть что вспомнить.
Ну а я, напротив, как будто успокоился. Я понял, что кое-что общее с Элизой у меня все-таки есть, как только затолкал в железный ящик своего однолюба и качнулся в ту часть своей сути, которая умела заниматься сексом, не привязываясь. Я убедился, что навыки не утеряны и во многом универсальны. Понял, что, будучи внимательным и как следует изучив девочку, я могу подобрать к ней ключик и в тот же момент моя горячая тяга вернуться в постель после мощного старта будто насытилась и утихла. Мне, пубертатному подростку, бывало лень к ней ехать две остановки на автобусе, чтобы заняться сексом! И она ехала сама. Лиса стала одержимой, как наркоманка. А я стал сукиным сыном.
За три месяца наших отношений я своей холодностью, равнодушием и невзаимностью превратил сильную, игривую, уверенную в себе девушку в рыдающее существо, которое поминутно обижалось и не спало ночами. Свое счастливое селфи, где я лежу головой на ее коленях и хмуро пялюсь в камеру, она выкладывала в Инстаграм и подписывала: «Мой лучший любовник!» И мне вроде бы должно было быть приятно, но я устраивал чудовищный скандал и заставлял удалить публикацию. Она бросала все, чтобы провести со мной полчаса. Я забывал о ней и мог сорваться на крик за одно упоминание имени Альбины. Я просто в бешенство приходил. А Лиса не могла не понимать, что к той, другой я совершенно иначе относился, а ведь мы с ней даже не спали. И это ее просто убивало.
Это сейчас я понимаю, что когда в паре есть серьезный перекос баланса важности – один другому нужен сильно больше, то один начинает наглеть, а второй дуреть. И ничего в этом не исправишь. Можно только разойтись. А тогда я был тупым подростком, жестоким и бессердечным, ставил на ней сексуальные эксперименты, ничуть не заботясь тем, как она привязалась и подсела. Я же думал, раз уж мы договорились, что Лиса не влюбится и не будет ревновать к Альбине, то она знает, о чем говорит, и так и произойдет. Как бы не так! Думаю, она сама верила, когда обещала, но потом просто потеряла контроль.
Я сам себе не нравился в тех отношениях. Мог позволить себе и грубость, и игнор. Мне все прощалось, все сходило с рук. Я себя не узнавал, а когда она плакала навзрыд, мне каждый раз было настолько стыдно, что хотелось бежать так далеко, чтобы никогда не знать себя такого. Я извинялся, обнимал, уговаривал, обещал все исправить, чтобы просто вернуть себе ощущение, что я не плохой человек. Она верила. Верила каждый раз. А назавтра я забывал о том, что обещал звонить, и она снова плакала. И снова. И снова.
Мы расстались за неделю до последнего звонка. Тоже тот еще подарочек к выпуску. Как раз тогда, когда я осознал, что через неделю закончится мой единственный легальный способ видеть Альбину. Мы больше нигде не пересекались, несмотря на соседство. С осени я пойду в университет, а она останется в школе, и я больше не увижу ее. Возможно, никогда.
Связь с Лисой отвлекла меня, погрузила в другие эмоции, проблемы, нервы. Но чтобы она исцелила меня от любви к другой… да как я всерьез мог думать, что это сработает? Конечно, ничего не вышло, и я, как заключенный без права переписки, сидел и особо темными ночами, выливал свое горе на бумагу, писал стихи и прятал. Никто не знал, что я переживаю. Кроме Семена никто.
Мой последний план отдавал бредом. Он таковым и являлся. Полное, безнадежное безумие, но я не мог мыслить критически и все еще верил, что могу хоть что-то сделать. Одним кульбитом все перевернуть. Я все продумал, подготовился, в основном морально, и ночь не спал перед финальным концертом для выпускников. На нем традиционно присутствовали все старшие классы, и Альбина тоже будет, я это знал, потому что она каждый год помогала оформлять сцену и вестибюль и ее эксплуатировали до момента, когда расходились все, а она все подписывала своим красивым каллиграфическим почерком грамоты и дипломы.
Так и в тот год, когда школа заполнилась старшеклассницами в бантах и белых фартуках и я сам вырядился в костюмные брюки и белую рубашку, чего никогда не носил, все были в приподнятом, взволнованном настроении, а меня трясло как в лихорадке. Даже Семе я не изложил свой план, знал, что будет отговаривать. Все, о чем я мог думать – это о том, пришла ли она, будет ли в зале, когда я взойду на сцену. И когда я увидел ее худенькую фигуру, садящуюся в шестой ряд с краю, казалось бы, должен бы был успокоиться, но нет, напротив, меня начало волна за волной окатывать холодной паникой и трясти. Но пути назад у меня не было.
Я стоял за сценой, пока на ней звучали речи и напутствия, пока танцевали старшеклассницы и пели первоклашки и с ума сходил от ужаса, было страшно, как будто на кону моя жизнь, сердце трепыхалось издыхающей птицей. В конце концов, я не смог больше выносить это ожидание, этот ужас и это волнение. Я не разбирался, что там сейчас происходит на сцене, а просто вышел туда из-за кулис и увидел директора. Она осеклась, посмотрела на меня с недоумением, а я твердым шагом подошел к микрофону и сказал:
