class="p1">— Я охотно возьмусь, — сказал я.
— Прекрасно. Завтра я покидаю Кантон, отлучка моя продлится четыре недели. Очень хотелось бы, чтоб к моему возвращению копия была готова. Ваш гонорар составит сто долларов серебром.
У меня аж перехватило дыхание, ибо сумма эта лишь немногим уступала той, какую запросил бы мой папаша, но тебе будет приятно узнать, что моя ошеломленность не заставила меня забыть о деле, по которому я пришел.
— А что насчет иллюстраций и золотистой камелии? — спросил я.
— Ах да! — небрежно бросил господин Чан. — На досуге я гляну рисунки. К этому разговору мы вернемся при нашей следующей встрече через четыре недели.
На том, милая Пагли, все и закончилось.
Я тотчас отправился в отель и натянул холст на подрамник. Но, приступив к работе, я понял, что задача не так проста, как мне думалось. Попытки воскресить в памяти прелестное лицо были сродни вызову духа умершего, и мне стало казаться, что меня преследует призрак Аделины, ибо именно здесь, в Кантоне, она свела счеты с жизнью, в той самой реке, что я вижу из своего окна, неподалеку от студии, открытой ее дедом на Старой Китайской улице и до сих пор существующей. Еще и в этом мы с ней схожи — она тоже родилась в творческой семье. Дед ее, которого звали Читква, был ярчайшей фигурой кантонской художественной школы и первопроходцем во всех отношениях. В тридцать с небольшим (кажется, было это в 1770-м) он отправился в Лондон, где Королевская академия устроила выставку его работ, произведшую сенсацию. Читкву чествовали повсюду: Цоффани[56] написал его портрет, он был приглашен на обед с королевской четой. После ван Дейка ни один иностранный художник не удостаивался подобного приема в Лондоне. Однако, несмотря на громадный успех, жизнь его закончилась бесславно. По возвращении в Кантон он влюбился в женщину незнатного рода, которую одни причисляли к лодочницам, другие к «цветочницам».
Читква уже был отцом изрядного выводка детей от многочисленных жен и любовниц, однако вопреки яростному противодействию дальних и близких родичей взял под крыло свою новую возлюбленную, которая родила ему сына. Этого ребенка и его мать он окружил любовью и заботой, каких прежде от него не получал никто. Как ты понимаешь, это породило большую зависть и немалые опасения касательно судьбы семейной собственности. Неизвестно, имело ли все это отношение к смерти Читквы, скажем только, что он внезапно испустил дух после застолья, из-за чего возникли упорные слухи об отравлении. Как бы то ни было, у юной наложницы и ее сына отобрали все, кроме единственного слуги, и остались они одни на белом свете.
Будь обстоятельства его рождения иными, мальчик, прошедший кое-какое обучение у своего отца, легко пристроился бы в одну из бесчисленных кантонских студий. Но городские художники, представлявшие собою тесно спаянный мирок, не пожелали принять его в свою среду. Парень перебивался случайными заработками, делая иллюстрации для ботаников и коллекционеров. История гласит, что некий богатый американец подметил способного юношу и увез его в Макао, где помог ему открыть собственную студию. Вот тогда-то молодой человек и взял себе имя, под которым прославился — Аланцае.
Как нередко бывает с потомством, зачатым, так сказать, на изнанке простыни, он пошел в отца гораздо больше любого другого из детей Читквы. Вскоре Аланцае стал самым известным портретистом в Макао, и к нему повалили валом чужеземные торговцы, капитаны и, разумеется, местные чиновники-португальцы, заказывавшие изображения собственных персон, а также своих отпрысков и, уж конечно, супружниц. Среди этих деятелей был один идальго благородных кровей и преклонных лет из числа тех сверчков, что уютно стрекочут в щелях древних империй и, используя связи, намертво вцепились в свои должности. Прежде сей прекрасный кабальеро служил в Гоа, португальской метрополии в Азии, где потерял одну жену и обзавелся другой: первую супругу унесла малярия, и он женился на шестнадцатилетней девушке, на полвека моложе его. Новобрачная-метиска происходила из некогда знатной, а ныне переживавшей трудные времена семьи и была по всем статьям писаной красавицей, можно сказать, розаном; и вот муж, ошалевший от радости, что заполучил этакую бутоньерку в свою петлицу, заказал ее портрет, дабы запечатлеть всю утреннюю свежесть ее очарования.
Признаюсь, милая Пагли, история эта меня заворожила, и я как будто собственными глазами вижу прелестную сеньору индо-португальских кровей и юного красавца, китайского художника: она в кружевной мантилье, он, темноглазый и длинноволосый, в шелковом балахоне. Вообрази молоденькую женушку, которая принадлежит дряхлому старцу, не способному на исполнение супружеского долга, и полного сил живописца с девственно чистой душой. Видишь ли ты, как под присмотром хмурых дуэний, перебирающих четки, они ловят взгляды друг друга? Но все это, увы, напрасно! Сеньора столь же благочестива, сколь хороша собой, она не уступит соблазну, и страсть художника, не найдя иного выхода, выплескивается на холст. Кисть нежит и ласкает его, горячим ярким фонтаном изливается чувство, и вот семя брошено, в живописном образе зарождается жизнь, которая приходит в мир как дитя любви, как нечто прекрасное, что еще больше укрепляет привязанность, возникшую в миг творения. И все же… и все же… осуществление сего невозможно. Общество не спускает с них сурового взора. Однако небеса сжалились над влюбленными: старый кабальеро, дряхлевший, как я уже сказал, не по дням, а по часам, почил вскоре после завершения портрета (говорят, с ним его и похоронили). После кончины старика сеньора остается в Макао якобы для того, чтобы скорбеть над его могилой, но очень быстро секрет выходит наружу: она стала тайной женой Аланцае!
Вообрази скандал, сплетни и злословье: от пары отвернулись все их знакомые — китайцы, европейцы и даже земляки из Гоа. Поток заказов вдруг пересох, художник, некогда такой востребованный, стал парией, он влачит жалкое существование, зарабатывая на жизнь изготовлением вывесок и безвкусной росписью стен. Но эти двое все равно счастливы, ибо они обрели друг друга, и вскоре их любовь вознаграждается бесценным даром — дочкой Аделиной. Они ликуют, еще не зная, что конец их счастья близок — дни Аланцае сочтены, к нему уже подкрадывается мрачная смерть, принявшая обличье тифа.
После его кончины сеньора, выбиваясь из сил, доводит дочку до порога отрочества, а затем и сама безвременно сходит в могилу, и юную Аделину отдают в приют, где сироты и дети из малоимущих семей кое-как существуют на милостыню общества.
Коротко говоря, Аделина (больше известная как Адели) была не того нраву, чтобы вечно торчать в стенах сиротского приюта. Она сбежала в Макао, где со временем стала самой знаменитой куртизанкой
