характерные высказывания о Сталинграде немецких авторитетных газет общенационального уровня. «Die Welt» (2003): «Этот город, не оставляет равнодушным ни одного немца. Никто из нас не может вычеркнуть его из собственной истории»[1200]; «Frankfurter Rundschau» (2013): «В памяти немцев и русских имя Сталинграда выжжено огнем как место судьбоносного, жертвенного перелома»[1201].
В 1953 г. известный в ГДР писатель Франц Фюман, бывший солдат вермахта, несколько лет находившийся в плену в СССР, завершил свою небольшую книгу «Поездка в Сталинград» идущими от сердца словами: «Вечная слава тебе, великий город, вечная слава тебе, советский народ, за свободу нашего народа!»[1202]. Понадобилось почти полвека, чтобы литературовед Бернд Раушенбах написал: «Невозможно избавиться от стыда, что в ФРГ никто не посмел произнести эти слова»[1203].
27 января 2014 г. в бундестаге ФРГ прошел «Час памяти» жертв национал-социализма, приуроченный к годовщине освобождения узников концлагеря Освенцим советскими войсками. В этом году в «Час памяти» вспоминали блокадный Ленинград. Почетным гостем парламента стал известный русский писатель Даниил Гранин, который провел все 872 дня в осажденном городе. Журналист «Московского комсомольца» Сергей Гапонов так описывает реакцию аудитории на выступление писателя: «Я был удивлен тому, как просто Даниил Гранин вышел перед огромной аудиторией немецкого бундестага и какими обыденными словами он передал в зал весь ужас блокады Ленинграда. Многие немцы — а в зале пленарных заседаний сидели, кроме депутатов парламента, несколько сот приглашенных — слушали Гранина, буквально закрыв лица или обхватив головы руками. Мне не показалось, я специально присматривался. Это правда. Им стало в очередной раз страшно и стыдно за то, что это было у них в истории: Гитлер, свастика, лагеря смерти и блокадный Ленинград»[1204].
* * *
Произошло определенное сближение позиций российской и германской историографий в исследовании Второй мировой войны и центрального ее события — германской агрессии против Советского Союза. Налицо существенное расширение пространства исторической правды о войне, новое прочтение ее трагического опыта. В 1997 г. по решению руководителей двух стран была образована Совместная комиссия по изучению новейшей истории российско-германских отношений. Сопредседателями комиссии являются авторитетные ученые — директор Института всеобщей истории РАН академик Александр Чубарьян и профессор Хорст Мёллер, в течение длительного времени возглавлявший Институт современной истории в Мюнхене.
Совместная комиссия координирует исследования и осуществляет совместные проекты, в том числе публикации комплексов документов из российских и германских архивов. Несколько проведенных комиссией коллоквиумов и дискуссий были посвящены проблематике Второй мировой войны и нацистской агрессии против СССР. Соответствующие материалы опубликованы на русском и немецком языках[1205]. Усилиями российских и немецких историков осуществляется выпуск уникального трехтомного пособия, предназначенного учителям и старшим школьникам наших стран. Вышел в свет том, посвященный судьбам России и Германии в XX в.[1206] В 2005 г. начал работу Германский исторический институт в Москве, который сразу стал притягательным центром для российских историков-германистов. Руководители института чрезвычайно много сделали для сотрудничества ученых наших стран: это и директор-основатель Бернд Бонвеч, и нынешний директор Николаус Катцер.
Впереди большая и сложная работа по подготовке трудов по истории России и Германии, истории нацистского рейха и Второй мировой войны[1207].
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
ОТ «ПРЕОДОЛЕНИЯ ПРОШЛОГО»
К «КУЛЬТУРЕ ПАМЯТИ»
В городке, из которого смерть расползалась
по школьной карте,
мостовая блестит, как чешуя на карпе,
на столетнем каштане оплывают тугие свечи,
и чугунный лев скучает по пылкой речи…
Вдалеке дребезжит трамвай, как во время оно,
но никто не сходит больше у стадиона[1208].
Иосиф Бродский
В поэтическом фрагменте Бродского безошибочно угадывается Нюрнберг, на юго-западной окраине которого по приказу Гитлера в 1935 г. начал строиться (и не был завершен) нелепо грандиозный комплекс площадей и сооружений, где проходили — именуемые «имперскими партсъездами» — сборища нацистов. Трибуны гигантского плаца вмещали 70 тысяч зрителей, а на поле одновременно могло находиться и двигаться около 300 тысяч участников парада. Полуразрушенный недостроенный монстр и — совсем рядом — старый Нюрнберг, город Альбрехта Дюрера и мейстерзингеров…
Муза русского поэта коснулась своим крылом больной, невыразимо сложной и первостепенно важной для немцев проблемы — преодоления прошлого. За безмятежной ухоженностью преуспевающего немецкого города, за отдраенными до кухонного блеска булыжниками, за роскошью цветущих каштанов художник угадывает глубинный конфликт двух начал германской национальной истории. Конфликт двух систем исторического времени: эпохи кровавой диктатуры, начинавшейся с речей перед экзальтированными толпами на стадионах, и эпохи нынешней (все еще послевоенной), в рамках которой оказываются противоестественно совместимыми забвение и память, тоска по фальшивому величию национал-социализма и неприятие позора Третьего рейха.
Читатель, должно быть, помнит эпизод, открывавший первую главу этой книги: крематорий в Дахау, начало мая 1945 г., немцы закрывают глаза на кровавое прошлое, отворачиваются от него. А в феврале и марте 1997 г. в Мюнхене, на развернутой там выставке о преступлениях вермахта, немцы пристально вглядывались в прошлое… Два состояния общественного сознания, отделенные пятью с небольшим десятками лет. И место действия почти идентично: от старой мюнхенской ратуши, где размещалась экспозиция, до бывшего концлагеря Дахау за какие-нибудь три четверти часа можно добраться городским транспортом…
Структура исторической памяти остается в ФРГ по-прежнему двойственной, и это нашло яркое выражение в словах писателя Вальтера Йенса (1923–2013): «В нашей стране проспекты в больших городах носят имя Гинденбурга, и только в каком-нибудь предместье мы отыщем переулок Курта Тухольского. В нашей стране нехотя сочли возможным назвать один университет в честь эмигранта Генриха Гейне, еврея умершего в изгнании, а другой — в честь замученного в концлагере Карла фон Осецкого»[1209]. Историческое сознание ФРГ не раз оказывалось на заминированной тропе, ведущей к так называемой нормализации фашистского периода. Никто в Федеративной Республике, как правило, не указывал историкам, о чем им следует говорить, а о чем молчать, отсутствовали предписанные государством модели прошлого, не было и, очевидно, не будет идеологического управления наукой. Но в германском обществе существовала (и существует) постоянная тяга к «подведению черты под прошлым», что порой достаточно легко переходит в его оправдание. В последние годы на книжном рынке появилось несколько изданий, вновь убеждающих читателей в «благотворности забвения нежелательного прошлого»[1210].
Больная и недосказанная тема истории Германии 1933–1945 гг. обладает эффектом обратной
