я. Мои глаза встретились с его и замерли. Я немного растерялась. Все чувства проснулись одновременно: любовь и ненависть, надежда и отчаяние, печаль и еще больше печали. — Я слышала, у тебя новая женщина, — сказала я. — Надеюсь, она будет добра к тебе. Желаю тебе удачи, Зайчик.
На мгновение его лицо смягчилось от знакомого прозвища, но затем стало безразличным, взгляд дрогнул и потух, а сердце захлопнулось.
— Да. Я женюсь на ней.
— О! — Я совершенно растерялась. — Тогда, полагаю, тебе следует развестись со мной.
— Знаешь, это же ты бросила меня. И не раз. Наверное, ты думала, что я буду ждать тебя, как болван.
— Мы бросили друг друга, разве не так? Либо сбежать, либо спалить все дотла.
— Может быть, надо было выбрать второй вариант.
— Возможно. Я не знаю. Мы уже никогда не узнаем.
Я долго не могла контролировать свое тело, не могла заставить его двигаться. Но в конце концов я поставила бокал на стол негнущимися пальцами, кое-как встала, сделала серьезное лицо и очень медленно пошла прочь, стараясь не упасть, не закричать, не взорваться и не заплакать. Я чувствовала себя одинокой, как никогда, опустошенной, почти невесомой и такой невероятно свободной, что не могла понять, как вообще мне удается оставаться в своем теле.
В течение семи лет я знала точно, кто я и что имеет значение. Теперь у меня ничего не было: ни мужа, ни дома, ни идеи, за которую можно уцепиться, и никакой реальности, кроме этой, пусть и разбитой. Эрнест вскоре вернется на Кубу. Разумеется, он туда вернется. И возьмет с собой Мэри Уэлш. Я представила, как она будет порхать по моему дому, переделывать гнездышко, которое я свила с такой заботой своими руками и сердцем для нас с Эрнестом. В моем воображении она опустошала мой кабинет, переименовывала кошек, срывала цветы возле моей сейбы и ставила их в новую вазу. Мэри переходила из комнаты в комнату, стирая память обо мне, она не останавливалась, пока не осталось ни одного следа.
Больная, озадаченная и опустошенная, я осталась в Европе: отправилась сначала в Бельгию и Норвегию, затем в Лондон и наконец в Германию, где войска союзников только что обнаружили Берген-Бельзен. Все лето и осень до меня доходили слухи о концентрационных лагерях, но я не могла поверить, что они существуют на самом деле. Потом я встретила француза, которому удалось сбежать из Треблинки и который стал свидетелем того, как тысячи людей были отравлены газом. Он рассказал мне все: как чувствовал запах горящих в мусоросжигательных печах человеческих тел, как видел величественные и невероятно храбрые лица узников, входящих в камеры смерти. Пока он говорил, меня трясло от ярости и отвращения, я понимала, что никогда больше не буду относиться к миру по-прежнему.
В течение двенадцати лет сотни тысяч людей невообразимо страдали, были унижены, замучены и убиты, в то время как союзники ждали, пряча глаза и обманывая себя, надеялись, что все это скоро закончится. Не было слов для такого рода зла и ужаса, но я должна была найти их. Это была бы своего рода месть, пусть и несоизмеримая.
Я уехала из Дахау в Бельзен, а затем вернулась в Париж, который едва узнала. Был День Победы, и каждая церковь звонила в колокола. Улицы кишели людьми, которые аплодировали, целовались и плакали, лили вино себе на грудь. Пробираясь сквозь толпу, я добралась до отеля «Скриб», где встретила знакомого корреспондента и рыдала в его объятиях, пока не выдохлась. Мы допоздна болтали о том, что видели, а когда он ушел спать, я достала блокнот, карандаши и принялась за работу.
Перечитывать свои записи было труднее, чем я себе представляла, и еще труднее — оглядываться на последние месяцы своей жизни, вспоминать, что произошло, и полностью осознавать это. Когда мои мысли вернулись к Эрнесту, я попыталась снова погрузиться в свои тексты. А затем подумала обо всем остальном, что потеряла, — о мальчиках, моем столе, залитом солнечным светом, «Финке», счастье и мечте о счастье — и поняла, что должна найти какой-то способ отделить себя от прошлого, даже если для этого придется разбить собственное сердце.
«По крайней мере, верну себе имя», — подумала я, хватаясь за эту мысль, как за соломинку, и почувствовала себя немного сильнее. Снаружи все так же люди хлопали, танцевали и звонили колокола. Я была далека от праздника и надежды, но во мне появилось что-то прочное, что-то мое. Совсем немного, чтобы начать, но я знала, что нужно делать.
Геллхорн — это все, что у меня было. Для начала неплохо.
От автора
Марта Геллхорн была одной из самых значительных и знаменитых военных корреспондентов двадцатого века, которая смогла осветить практически каждый крупный конфликт за последние шестьдесят лет — от Гражданской войны в Испании до операций в бухте Кочинос, от Вьетнама до Сальвадора и Панамы, куда она направилась в возрасте восьмидесяти одного года. Она также опубликовала в общей сложности пять романов, четырнадцать новелл, два сборника рассказов и три тома эссе и никогда не переставала путешествовать, жадно и страстно исследовав более пятидесяти стран и обустроив для себя дома в полудюжине экзотических мест, включая Африку, Уэльс и Куэрнаваку в Мексике.
Считается, что Хемингуэй так и не простил ей того, что она бросила его, — единственная из его жен, которая так с ним поступила. Как известно, Марта провела остаток своих дней, избегая не только Эрнеста, но даже упоминания его имени. Хотя она была очень замкнутым человеком и твердо решила не идти на поводу у сплетен, ей приходилось постоянно бороться за то, чтобы ее не воспринимали как «примечание» к истории его жизни — или чьей-либо еще, — и она ненавидела, когда сравнивали их стили письма.
И все же, если и есть трагедия в превращении их любовной истории — когда-то такой пылкой и мощной — в профессиональное соперничество, ярость и предательство, для меня трагичнее всего то, что ни один из них не познал долгого счастья ни с кем. Хемингуэй был женат на Мэри Уэлш до своего самоубийства в 1961 году, хотя большинство его биографов характеризуют их брак как малоблагоприятный для обоих, а Геллхорн (съязвив в письме, что роль «графини Толстой» ей «не подходила») считала Уэлш корыстной и глупой. В 1954 году Геллхорн вышла замуж за редактора журнала «Тайм» Тома Мэттьюса, но через девять лет их брак распался. Публично она утверждала, что считает замужество «скучным», но в письмах своим близким друзьям
