предугадать. Трегор оказался, как я и думал, мужчиной чуть старше меня, бледнокожим, черноволосым, сероглазым, гладко выбритым. Ни рогов, ни пасти звериной, ни даже заживших язв на его лице не было. Я выдохнул и в то же время глупо подумал: ладно, есть приспособился, пихая ложку в прорезь, а бриться в лес уходил?..
– Правда ожидал увидеть чудовище? – ухмыльнулся Трегор. Слышать знакомый голос и видеть, как движутся губы, как щурятся глаза, как пробегают по высокому лбу тонкие морщины, оказалось странно.
– В чём же твоё увечье? – спросил я, всё ещё тщетно пытаясь ухватить что-то необычное в его облике. – Что с тобой сделала Морь?
Трегор провёл пятернёй по волосам, поглядывая в сторону стойбища. Заметно было, что ему неуютно без привычной защиты, но не спешил пока обратно натягивать маску с перчатками.
– Тело моё она не тронула, не ищи отметин. Я никогда ей не болел.
Он ухмыльнулся углом рта, видя, как я непонятливо трясу головой. Поверить в его слова было трудно.
– Зачем тогда собрал вокруг себя столько меченых? Зачем эти ватаги, представления, шатры? Чего ради? Маскарад твой на что?
Я начинал злиться. Мне никогда не нравилось, когда меня пытались обдурить, а сейчас я чувствовал себя именно так.
– Они не пошли бы за тем, кто не такой, как они, – объяснил Трегор. – Пришлось спрятать не увечья, а их отсутствие. Может, сберегла меня нечистецкая кровь.
– Так что же, не знают твои?..
Он покачал головой, повертел маску в руках – жёсткую, плотную. Я невольно подумал: «Каково носить её в летний зной?»
– Знает лишь Сплюха. Она первая за мной пошла. С самого начала знала, что нет на мне следов. Уже тогда она была стара, и ей не было дела до того, кто за неё вступится: меченый или простой.
– Так зачем? Что, на богатства позарился? Своё княжество решил сколотить? Без земель и без терема?
По лицу я видел, что Трегора злят мои назойливые вопросы, и мне гораздо больше нравилось говорить с ним так: видеть, что он живой человек, а не чудовище, прячущееся за одеждой и маской.
– Не было богатств никаких, сокол. Ничего не было. Только люди, чудом выжившие после тяжёлой хвори, да я. Что у нас было общего? Потери одни. И они, и я лишились всего. Мне стукнуло шестнадцать зим тогда. Я дал обещание, что всё изменю… что меченых перестанут гнать, что каждый из них сможет зажить богато. А, чтоб тебя!
Трегор замахнулся на меня, надел обратно перчатки, маску и пошёл прочь из леса. Я понял, что больше он мне ничего не расскажет, и так открылся больше, чем того хотел. Но мне было достаточно. Я был рад узнать, что он – простой человек, пусть и с кровью водяного в жилах. Простой человек, не чудище и не бесплотный дух.
* * *
Сперва я думал, что оставлю Рудо у скоморохов. Он сдружился с мечеными из изб – те не участвовали в гульбищах шутовских, не умели ничего или не хотели зарабатывать, показывая увечья. Трегор и их содержал: всё заработанное – в казну, всю казну – поровну. Бегали у меченых ребятишки – обычные, не знавшие Мори. Бродили куры, висели рыбацкие сети, стояли лодки у берегов, по вечерам шёл дым из печных труб, светились огоньки в окошках, и лютой тоской грызло моё сердце, когда я смотрел, как Рудо резвится с местными детьми. Почти решил, что не стану псом рисковать, ничем он не провинился, верно служил мне долгие годы. А как собрались, как настал час, так он пристал ко мне хуже репья, почувствовал будто, что хочу его оставить. Нечего делать. Пришлось брать.
Мы с Трегором спорили долго, решали, куда лучше будет Истода сманить. Он предлагал попросить верховного водяного, чтобы набрал со дна озера побольше сокольих камней, которые привлекли бы безликих, но я протестовал. Один камень они чуют, а сотня будет для них смердеть подозрительно остро, хоть и гниют их мозги, а могут всё же заподозрить что-то не то. Лучше оставить камни для больных, если и правда они могут лечить Морь. К тому же ещё один, бесхозный, камень я обнаружил на ограде у лошадиного загона. Сунул в карман, а сам задумался: откуда он здесь? Кому служил? Добро принёс или лихо сманил?
В конце концов, я сказал, что поедем в Топоричек, и точка на том. От озера он не так далеко, особенно если Трегор покажет мне нечистецкие тропы, от Горвеня – на безопасном расстоянии. Оставалось только надеяться, что у местных хватит ума забиться по домам или уйти в леса, пока мы будем приманивать Истода с его безликим войском. Стыдно было, конечно, манить зло к людям, а не в леса, но я знал, что Истод скорее разоблачит засаду в лесу, а на селение, может, и не подумает. Явится посмотреть, как его твари последних соколов рвут, не пропустит такое.
Я не волновался. Договорился с собой, что безропотно приму любую участь. Мне одно нужно было: убить убийцу своих братьев и сестры. А там – будь что будет. Конечно, хотелось и Холмолесское в обиду не дать, и поднять Страстогорово войско, и договориться с другими князьями, но я понимал: без сокольих рисунков нет мне веры, никто я, всё равно что дровосек из деревни придёт и начнёт свои порядки устанавливать. Самозванцем прослыть я точно не хотел.
У скоморохов не было оружия. Даже сам Трегор не умел биться, только кое-как стрелял из лука и мог пырнуть кого-нибудь ножом. На меня была одна надежда. Да, глупо. Да, самонадеянно. Но я чувствовал в себе силы. Раны мои зажили, силы восполнились, а всю свою злость, всю тоску и страшную боль от смертей и предательств я, как мне казалось, сумел переплавить в воинский кураж.
Трегор не хотел, чтобы нас провожали. Оттого мы выехали ночью. Он – на сером жеребце, я – на Рудо.
И правда, не соврал. Повёл сразу тропами тайными, скрытыми, петляющими так ловко, что ноги коня и пса неслись по ним с тройной скоростью. Ворожил ли – не знаю. Но мчалось нам легко, зло, стремительно.
Я скакал и думал о словах. Не знаю, то ли лес навёл меня на странные мысли, напомнил глухими чащами – о медвежонке, зелёной хвоей – о зеленокожем пареньке, то ли мысли сами возникли, едва появилась для них минутка. Я думал о том, что и как говорил, и как, оказывается, это разнилось с тем, что на самом деле лежало на сердце.
Вечно грозил Огарьку, рычал, огрызался. Без злого умыслу, просто потому, что не мог иначе, всегда таким был. Не привык я близко общаться и не думал, какой занозой может застрять злое слово. Не хотел обижать и не думал о том, хоть и задевал иногда умышленно ради потехи, а оказалось, что сам против себя его настраивал. Вот и выходило: кто кого обидел? Я первый его или всё-таки его предательство тяжелее моих издёвок? Рассудить тут мог бы только старейший мудрец, но я не был уверен, что доживу до встречи с мудрецом.
– Скажи, Трегор, – выкрикнул я против ветра, пустив Рудо вровень с конём. – Есть ли прощение предательству?
Он не повернул ко мне голову, так и скакал, сосредоточенно глядя перед собой. Маску он снял в лесу: рассуждал так же, как и я. Полно в Княжествах черноволосых мужиков, а закутанный да в маске – один такой, и молва о нём ходит разная. Так и собирал вести, когда сам выбирался в города.
– Всему есть прощение, только смерти нет.
– Ты бы, значит, простил?
– Я бы – нет. Убил бы скорее. Но правильно это или нет, реши сам.
«Реши сам». Вот так.
По правде сказать, мне до сих пор часто снились Огарёк с Шаньгой. Я просыпался ночами и не мог уснуть до утра, всё думал, выжили ли? Выбрались из подклета? И как дальше: прошли сквозь терем или вылезли из той же дыры, куда я их пихнул? А потом злился: нет, нет прощения, свершу то, чем грозил, убью, если увижу ещё раз. Но как
