желудок, боржомчик этот принимал – сколько хотел, столько и принимал, – и видел огромные бутыли в винных подвалах. Такие огромные, что в них даже грузовик влезал.
Продолжая радостно хихикать, он потер руки и свернул к боржомной стоечке, у которой не было очереди, и с удовольствием выпил целых два стакана минеральной воды. Меленькими аппетитными глоточками.
Да, не ведал, не гадал, не подозревал Пургин, что в эти минуты решается его судьба.
У старичка был «вездеход» – пропуск в МУР, на все этажи. Он пришел в картотеку, снял пиджак, аккуратно повесил его на спинку стула, потом, неожиданно став сумрачным, непохожим на себя, оглядел старые лакированные ящики с карточками – длинные ряды, очень длинные, старичок изумленно помотал головой: б-батюшки, неужели у нас столько развелось преступников?
Но кому-кому, как не старичку знать, сколько у нас развелось преступного элемента – половина этой картотеки вышла из его собственных рук. Сев за стол, старичок расстелил перед собою газету, еще раз внимательно оглядел портрет Пургина, удовлетворенно кивнул головой: да, этот человек им тоже сфотографирован. Клиент!
– Но где же, под какой фамилией тебя, голуба, искать? – старичок удрученно вздохнул: лазить по всей картотеке – только время терять. Год уйдет, прежде чем он что-нибудь выроет. – Где ты, кто ты, что ты? – лицо старичка сделалось жалобным.
Он достал из кармана серебряный карандашик и подчеркнул фамилию Героя Советского Союза: Пургин. Валентин Иванович Пургин.
– Окхе-хе, ты же, конечно, не Валентин Иваныч, – прокряхтел старичок, – и уж тем более не Пургин. Окхе-хе, буть ты неладен!
Сто процентов из ста, фамилия Пургин – придуманная. Серенькая неприметная фамилия – в глаза не бросается, запоминаться не запоминается, иной начальник голову себе набок свернет, мозги у него вскипят, прежде чем он вспомнит эту незвучную фамилию. Да и сам молодец этот с орденком на груди – старичок поднес газету к ослабевшим слезящимся глазам, чтобы рассмотреть орден, плохо пропечатанный на серой некачественной фотографии, – с орденком Красного Знамени специфику выбора фамилии знает не хуже старичка, специалиста с пятидесятилетним стажем.
– Значит, Пургин, – старичок покхекал, покрутил головой, потряс руками – он словно бы шаманил перед тем, как начать работу, молил Бога, главного архангела, главного черта – всех подряд, словом, чтобы помогли ему. А помогут – глядишь, и премию старикану дадут – путевочку в тот самый кавказский санатории, где прямо из каменной горы эта самая водичка течет – «боржоми», и еще малость таньги добавят – на шашлыки и виноград «изабелла», который старичок любил больше других виноградов, даже больше сочных «дамских пальчиков», хотя «изабелла» – это винный виноград, из него вино давят, а «дамские пальчики» – десертный, идет к столу, у «изабеллы» место прописки – бутылка, у «пальчиков» блюдо, но старичку было наплевать на виноградные ранжиры. – Окхе-хе! Пургин, значит? – Он почмокал губами, закрыл глаза, словно бы уже проглотил целую гроздь «изабеллы». – Ну-ну, Пургин, так Пургин.
Для начала он решил проверить Пургина под этой фамилией в картотеке всесоюзного розыска – надежд, конечно, мало, но начинать надо с этого. Замурлыкав под нос популярную песенку «В парке Чаир распускаются ро-озы», старичок проворно заперебирал пальцами по карточкам.
Через несколько минут он откинулся назад, на спинку стула, и открыл рот, словно рыба, которую вместо чистой воды запустили в болотную грязь – лицо у него было оскорбленным, губы подрагивали, из глаз сочилась мокреть: старичок чувствовал себя обиженным, оглушенным – его взяли да и огрели сзади дубинкой, либо пустой бутылкой – такое у него уже бывало в топтунской практике, лупили, норовя проломить голову, но, слава богу, череп у старичка оказался крепче дубины и бутылок с шампанским – пару месяцев он вылеживал в больничной палате и снова выходил на работу. Старичок хлопнул губами, захватил побольше воздуха, проглотил, снова хлопнул губами – нет, сколько бы он ни захватывал воздуха, его все равно оказывалось мало.
– М-м-м, – с болью промычал старый топтун, схватил газету и поднес ее поближе к глазам, так близко, что носом уперся в бумагу, прогнул ее. – Пургин Валентин Иванович, – прочитал он по слогам, вновь замычал и бросил газету на стол; потом взял карточку – плотный лист бумаги, какой идет на почтовые открытки, заскользил носом по фиолетовой чернильной скорописи: – Пургин Валентин Иванович. Ни и ну, гражданин Пургин, ну ты даешь!
Старичок не верил тому, что видел, – такое попадание может быть только одно на тысячи… нет, еще меньше – одно из десяти, из двадцати, из двадцати пяти тысяч: Пургин, оказывается, не скрывал своей настоящей фамилии, не скрывал того, что он по маме-папе – Пургин.
– М-м-м! – неверяще застонал старичок. – Быть того не может!
Он вновь проделал только что проделанное – схватил газету, потом карточку, сличил одно с другим, замычал привычно, неожиданно сочувствуя этому самому Пургину – видать, талантливый и смелый парень, раз так себя ведет, столько лет умудрился прожить под своей фамилией, проработать в газете, подписывая заметки собственным же именем, и носить орден Красного Знамени старого образца, какой давали еще за взятие Перекопа… Пургину в ту пору было вообще годика два-три, он успешно сводил счеты с беляками на ночном горшке, либо вообще в младенческой кроватке, описывая пеленки, а те, кто тогда получил этот орден, – сейчас уже деды.
Нет, определенно, Пургин – редкостный экземпляр, такого даже брать в сетку жалко – не рядовая ведь рыба, не помесь карпа с ершом, это крупный язь. Язя, говорят, есть нельзя. А почему? Да поймать трудно!
Может, засунуть карточку назад в ящик и… пусть гуляет себе язь!
– Э, нет, – старичок засмеялся. – А курорт? А «изабелла» с шашлыком? Окхе-хе! Пургиным числится? – и снова восхищенно закхе-хекал: связь с контрреволюционной группой неких братьев Голицыных, кража денег, документов и орденов в наградном отделе Кремля, участие в терроре и крупных троцкистских акциях, шпионаж, и еще десятка полтора разных художеств, каждое из которых тянуло на высшую меру…
– Окхе-хе, жалко мне тебя, парень, – миролюбиво пробормотал старичок, сунул в карман карандашик и достал вечное перо – предстояла литературная работа.
Придвинул к себе лист бумаги и вверху вывел крупно, подрагивающими косыми буквами – сразу видно, что писал эти строчки старик, – «Докладная записка»…
Докладную записку в МУРе держать не стали, отправили выше, оттуда она переместилась еще на одну ступеньку вверх, и во вторник легла на стол начальника соответствующего управления – комиссара госбезопасности, чья фамилия по странному, а на деле наверняка преднамеренному стечению обстоятельств – такие стечения определяются звездами, Богом, кем-то очень высоким, кто повелевает всеми нами, – была Прохоров.
До боли, до смеха, до икоты – извините! – знакомая Пургину фамилия, он не раз ее употреблял; если бы знал, может,
