В этом тексте изображается ситуация за пределами жизни персонажей. Субъектно-объектная перевернутость утверждает приоритет мира вещей по отношению к человеку. Вещи оказываются долговечнее людей, к вещам переходит роль субъектов, но и в этом случае наблюдается обмен ролями – уже между предметами: обнаруживается, что не гаражи предназначены для автомобилей, а автомобили для гаражей, не коробки для шляп, а шляпы для коробок. И люди (гости) предназначены для вокзалов. Со всей очевидностью в этом тексте представлено понижение главных участников ситуации в ранге и повышение второстепенных.
Обращенность субъектно-объектных отношений приводит к олицетворению предметов.
В рассмотренном тексте дополнение выражено не винительным, а творительным падежом, и от этого персонификация оказывается еще более выразительной.
В тексте Марии Степановой можно видеть не только одушевление предметов, типичное для поэзии вообще, но и явление глубоко архетипическое:
…языческие ритуалы в целом ряде случаев определяются представлением о перевернутости связей потустороннего (загробного) мира <…> оба мира – посюсторонний и потусторонний – как бы видят друг друга в зеркальном отображении <…> перевернутость поведения выступает как естественное и необходимое условие действенного общения с потусторонним миром или его представителями (Успенский 1994: 321, 323).
В стихотворении Давида Паташинского люди предстают инструментами неизвестно кого (в структуре неопределенно-личных предложений):
порцию невезухи кто еще нас поймет
были мы люди-мухи нами любили мед
были мы люди-суки были глаза сухи
ты не давай мне руки не подавай руки
утренней укоризной сморщенное лицо
были глаза как призмы свернутые в кольцо
наша душа – потемки вытертые до дыр
были мы люди-терки нами строгали сыр
нами вино лакали нами давили тлю
этими вот руками что я тебя люблю
Давид Паташинский. «порцию невезухи кто еще нас поймет…» [1136].
В этом случае преобразование субъектно-объектных отношений вместе с дефисными конструкциями люди-мухи, люди-терки указывает на зависимость человека от обстоятельств жизни.
О том, что человек – не главный в природе, он даже не объект, а инструмент, сообщается и в таких контекстах:
Холм мною нюхает траву
и мною видит осень, мной
он птичью слушает молву,
порхающую над травой.
Виталий Кальпиди. «Земля навьючена на холм…» [1137] ;
Как я хотел увидеть, но не смог,
последние мои двенадцать строк,
где отхлебнул меня вечерний чай,
где веки мной моргнули невзначай,
где фразой «Vérba vólant, scrípta mánent»
простую вербу Воланд в скрипку манит.
Виталий Кальпиди. «Хакер» [1138] ;
Толстый комар пролетел, засмеялся и вышел,
Хлопнув ладонью моей по запредельной щеке.
Снова в глазах тишина, и таращатся голые окна,
К мирной постели моей пасть разевая свою.
Владимир Кучерявкин. «Ночь через форточку воет тихонько в квартире… » [1139].
В тексте Кучерявкина комар персонифицирован и на лексическом уровне: он назван толстым а не крупным, о нем говорится, что он засмеялся и вышел (а не вылетел). И окна здесь таращатся и разевают пасть – рисуется вполне сказочная картина, в которой активными субъектами оказываются все, кроме человека. Человек же здесь представлен метонимически: только ладонью, причем и ладонью он не сам распоряжается.
В следующем стихотворении говорится о распределении семейных ролей:
Уже который год, лишь вечер настает,
как пара лошадей, мы дружно ходим цугом.
Я штопаю носки, ты чинишь дисковод.
Да что ж это с тобой мы делаем друг другом?!
Ты моешь мной полы, стираешь мной белье,
Готовишь мной на стол, когда приходят гости,
А я тобой смотрю, как мент гнобит жулье,
Чиню тобою кран и забиваю гвозди.
Потом ты мной родишь двоих-троих парней,
Ты выкормишь их мной и вырастишь на славу,
А я тобой куплю сперва, что помодней,
Потом авто, гараж и пони на забаву.
И годы – чередой, а мы-то вразнобой
Все чешем чехардой, усердны и упрямы.
Ты будешь мной любить, а я любить тобой,
Друг другом застолбив Канары и Багамы…
Однажды ты поймешь, что твой черед настал,
Что жизнь уже прошла, и не переиначишь,
Но так же, как любил, и так же, как дышал,
Ты мною смерть свою оплатишь и оплачешь.
Мария Ордынская. «Уже который год, лишь вечер настает…» [1140].
В семейной жизни муж и жена нередко спорят (или, по крайней мере, задумываются) о том, кто что должен делать, кто кого и как использует. Эта тема развита Марией Ордынской в подробностях. Намек на конфликт содержится в строчках И годы – чередой, а мы-то вразнобой / Все чешем чехардой, усердны и упрямы. Однако именно в радикальной трансформации субъектности и инструментальности изображена гармония семейных отношений.
Клишированное сочетание друг с другом преобразуется в авторское друг другом. Может быть, это связано с тем, что предлог с представлялся неуместным при жизни вразнобой, как сказано в стихотворении.
Аномалия глагольного управления в сочетании друг другом[1141] при детальном развертывании темы повлекла за собой и другие грамматические сдвиги, относящиеся к управлению глаголов. Норма сочетаемости (точнее, узус, так как подобная норма нигде не зафиксирована) не предусматривает инструментальной валентности глаголов, представленных авторскими сочетаниями: готовишь мной, тобой смотрю[1142], мной родишь, тобой куплю, мной любить[1143].
В стихотворении Санджара Янышева значение творительного падежа в сочетании тобою припомнюсь может быть понято по-разному:
От ныне до века присутствие пчел
в моей почивальне – гудливый котел:
что может быть более кстати?
из лопнувших банок варенье, рассол —
по стенам, и вечер – прозеванный сон,
забытый, как слон в зоосаде.
Другие жильцы остывающих книг —
бубнят, что в итоге мне, кроме как в них,
и не во что будет вселиться…
Однажды увиденной в ртутном жару,
разъятой – но, после того, как умру, —
тобою припомнюсь, Мелисса.
И я прозреваю как Сретенье – век,
в котором на внутренней копоти век
мелком обозначится челка;
что ныне, в руках у детей и отцов
на вербных побегах головки птенцов
дрожат, словно белые пчелы.
Санджар Янышев. «Вербное» [1144].
Здесь можно видеть и творительный инструментальный (тобою припомнюсь – ‘ты меня вспомнишь’), и творительный превращения (‘я вселюсь в тебя, поэтому меня вспомнят, когда увидят тебя’). Совмещение разных, далеких друг от друга, значений творительного падежа имеет здесь убедительную образную основу: совпадение женского имени Мелисса с названием медоносной травы – при том, что, согласно распространенному представлению, умерший человек превращается в траву.
У Тимофея Животовского, профессионального экскурсовода, инструментом предстают туристы:
Не я ль в заснеженной гостинице,
Когда туман ложился ниц,
Выискивал село Гостилицы
Среди усадеб и столиц?
Вступаю в парк, шумя туристами, —
Форели! Графские пруды!
Но что
