полностью убедился, что болезнь проникла и в ту воинскую среду, на здоровую национальную крепость которой он надеялся и во что верил слепо и беспредельно. «Один против всех», — все чаще и чаще думал он. Вечером кто-то «услужливо» прислал старую статью профессора Петра Струве. Крепкими, густыми красными линиями были подчеркнуты ударные места: «…Обратитесь против истинного врага страны!.. Этот враг — самодержавие и самодержавники!.. Все равно, кто он, надменный деспот или презренный трус… Царь Николай стал открыто врагом и палачом народа… Кто внутренний враг? Все население или упрямый Царь и его клевреты? Вся Россия или помазанник церкви, жалкий человек?»…
Душа надрывалась от нестерпимой боли… Он, готовый отдать жизнь свою за Россию, стал внутренним врагом, палачом, убийцей… Как жутко и жестоко обернулась жизнь! Ощеренный, оскаленный звериный призрак апокалипсического зверя восстал из бездны против него. Как бешеная слюна, летели повсюду броски лжи, клеветы и злословия. Не на кого надеяться. Только на Бога… А разве Его не распяли люди, для которых Он принес мир, любовь и благость? Ему предстал Христос, благословляющий детей, проповедующий заповеди блаженства, исцеляющий слепых и прокаженных и в заключение влекомый на казнь, как преступник… Шел четвертый час ночи, а он еще не ложился спать. Тупая, ноющая боль в левом боку сосала гнетуще, как будто сжимал кто-то сердце…
* * *
В 9 часов вечера 27 февраля генерал Алексеев вызвал к аппарату Юза начальника штаба Северного фронта генерала Данилова, того самого, который так критически относился к Государю и не любил его, затаив личную обиду после раскассировки бывшего штаба Великого князя Николая Николаевича, когда генерал Данилов должен был покинуть свой пост.
— Юрий Никифорович, Государь Император повелел: генерал-адъютанта Иванова назначить главнокомандующим Петроградским военным округом; в его распоряжение возможно скорей отправить от войск Северного фронта в Петроград два кавалерийских полка, по возможности из находящихся в резерве 15-й дивизии, два пехотных полка из самых прочных, надежных, одну пулеметную команду Кольта для Георгиевского батальона, который едет из Ставки. Нужно назначить прочных генералов, так как, по-видимому, генерал Хабалов растерялся, и в распоряжение генерала Иванова нужно дать надежных, распорядительных и смелых помощников… Обстоятельства требуют скорого прибытия войск… Такой же силы наряд последует с Западного фронта, о чем я буду говорить с генералом Квецинским…
Прошло пять дней от начала бунта, как Ставка, выполняя волю Царя, наконец, сделала распоряжение о посылке войск для восстановления порядка. Петроград уже был во власти бунтовщиков. Бесславно закончило свое существование правительство; запасные полки перешли на сторону революции; мятежная Дума создала Временный комитет — бледное подобие власти; в Таврическом дворце водворился совет рабочих и солдатских депутатов. Можно было бы вспомнить некогда сказанные слова: «Промедление смерти безвозвратной подобно». Можно было бы вспомнить русскую былину о витязе на распутье.
Роковая обреченность возникла и расплылась темной тучей над Русской землей. Пелена легла на очи, перестали слышать уши, погасло сознание. «Когда Бог захочет наказать — Он отнимает разум». Можно было видеть, предвидеть, предугадать, что бунт закончится катаклизмом. Уже гудели подземные гулы, уже сотрясалась земля. Но русский народ был слеп, был отравлен наркозом. Его, как самоубийцу, влекла бездна. И может быть, только один Царь понимал, какая опасность угрожает России.
О событиях в столице войска на фронте ничего не знали. Эхо докатилось до них позже, когда уже все было кончено. Но внутри страны кто-то заботливо и предусмотрительно разбрасывал листовки, «просвещал светом революции», звал на «последний и решительный бой» и возвещал торжественно о наступлении «зари новых дней». Семена разложения, покорности и непротивления были брошены и в души тех, кто, казалось, должен был быть застрахован от всяких соблазнов.
Георгиевский батальон, назначенный в распоряжение генерала Иванова, представлял из себя крепкую часть. Так думал Алексеев, так мог думать каждый военный, потому что белый крестик говорил о воинской доблести, о верности, о чести. Батальон был составлен из лучших солдат. Командовал им тяжко искалеченный генерал Пожарский. Славой венчанные были и все офицеры.
Вечером генерал Пожарский сообщил офицерам о возложенной на батальон задаче. Он отдал все распоряжения касательно выступления. Как старый военный, он все предусмотрел, на все обратил внимание. И все это было хорошо. Но, покончив с приказаниями, генерал пустился в политические рассуждения, дал оценку происходящим событиям, смутно высказал свое мнение: «должно признаться и нельзя не сознаться» и заключил свою речь словами: «В Петербурге я не отдам приказа стрелять в народ, хотя бы этого потребовал генерал Иванов».
Это были новые слова; страшные слова в устах генерала, георгиевского кавалера, начальника части. Произошла перемена в душе, необъяснимая и непонятная в нормальных условиях. Или слова «за веру, Царя и Отечество» были для него всегда пустыми, или произошел перелом под воздействием внушений и пропаганды, более сильных, чем верноподданнические чувства.
— Ваше превосходительство, тогда зачем же мы поедем? — спросил высокий красавец-капитан. — В этом случае нам останется только побрататься с восставшими и присоединиться к ним.
— Я об этом не говорил. Не ваше дело входить в обсуждение моих действий…
— Ваше превосходительство, я присягал так же, как и вы; целовал крест, Евангелие и полотнище нашего боевого знамени. Я так же, как и вы, ношу мундир Его Величества. Я не был клятвопреступником и не желаю быть изменником. Я поступлю так же, как и вы.
— То есть…
— Я не исполню вашего приказа и, если будет надо, буду стрелять…
Генерал Иванов выехал из Могилева в один час дня 28 февраля. Георгиевский батальон — его опора и надежда — уехал раньше; старик должен был его нагнать в пути. К моменту отъезда он заботливо собрал все сведения о положении в столице; они были ужасными. В его распоряжение назначалось восемь полков; сборный пункт в окрестностях Петрограда. План будущих действий исчерпывался словами: «Приеду, увижу, а там что Бог даст». В этих словах звучало что-то суворовское, но сам Иванов, к несчастью, не был Суворовым. Все последующие действия можно было бы охарактеризовать словами: «горьким смехом моим посмеюсь». Действительно, старик толок воду в ступе. Он не понимал существа происходящих событий; о социальных учениях, взрывающих и потрясающих основы, он не имел ровно никакого представления. Его основная мысль: усмирить мятеж без драки, без огня и кровопролития — была наивна и нелепа, как затеи ребенка. Это была главнейшая ошибка, превратившая «поход на Петроград» в пустое болтание по железным дорогам. Не поняв психологически того, что происходило в столице, он не мог принять единственно нужного и целесообразного решения. Очень скоро движение, на которое возлагалось столько надежд, превратилось
