привыкнуть к тому, что все приходится делать по раз и навсегда заведенному порядку: складывать одежду, вешать шинели, заправлять кровать. Кстати, до сих пор не научился ее заправлять. На днях при обходе взводный ничего не сказал, начал показывать, как это делается. Я стоял красный как рак. Теперь заправляю койку довольно сносно и, как ни странно, испытываю от этого удовлетворение. Так и во всем. Ходили строевой. Как это раньше раздражало! «Выше ногу!.. Тверже шаг!..» В конце концов незаметно для себя я вошел во вкус и полюбил строевую. Когда шагает полк и бьет большой барабан — это удивительное зрелище!
Часто ходим в наряд на кухню. Ребята, которые сейчас там, напоминают мне людей в окопах. На них идут в атаку колонны бачков с недоеденной кашей и щами. В четырех водах — в самых горячих, в соде, в горчице — кувыркаются кружки, ложки, миски, бачки. Если фельдшер увидит хоть один плохо вымытый бачок, обязательно скажет: «Перемыть!»
17 апреля 1975
Мы еще вроде и не солдаты, а мальчишки в гимнастерках, точнее, «зеленые». Дисциплина, приказы — это понятно, но как до дела — все во мне встает на дыбы. Каждый день — борьба с собой, победа или поражение. Надо бежать, а не можешь — вымотался. Кажется, все отдал, но вдруг где-то, в глубине, наскребешь крохи, и этой силы хватает. Обычные, незаметные радости: вышло солнце, повалялся на траве, получил письмо.
Оценки здесь ставят, как в школе — «три», «четыре», «пять». Наш командир отделения старше меня всего на год. Такой же мальчишка, как все мы. Но боится показаться перед нами не взрослым, не начальником, и потому все время ходит, как мне кажется, надувшись. Правда, иногда и сам не выдержит — смеется.
Конец дня. Вечерняя поверка. Все стоят по стойке «смирно». «Курсант Антошин, курсант Антюхин, курсант…» Потом отбой.
Если честно, я ленив. Кросс всегда бегу в серединке, успокаиваю себя: «Ведь не последний, есть кто-то и сзади». Привыкли, что я «ни то ни се», а когда я как-то прибежал вторым, все удивились.
Тревога. Мы несемся за шинелями, вещмешками, в комнату для хранения оружия. Коридор длинный — разогнался, кого-то сбил, не извиняюсь (не до того), все потом. Схватил автомат (стало спокойнее), потом два магазина, подсумок, лопату, штык-нож, противогаз. Пробиваюсь на улицу. Вдруг вспомнил — дырявая башка! — а каска? Говорю командиру: «Забыл каску». А он смеется — привык к тревогам, сумасшедшим глазам… «Ах, забыл — не — иначе как сражение проиграем». Почему-то покрываюсь капельками пота, крупными и солеными. Наши, наверное, уже построились. Бегу в казарму, хватаю каску, возвращаюсь. Уф-ф-ф!
У нас отличный взводный. Любит нас той грубоватой мужской любовью, без сюсюканья и глажения по головке, которую не сразу и поймешь. Наши ребята — те, кто раньше никогда не носил сапог, понатерли ноги. «Ничего, ребятишки, — подбадривает взводный, — скоро ноги у вас будут крепче, чем у носорогов». Поверили…
6 мая 1975
…Из учебной части привезу тоненькие конспекты и наставление курсантам. А вот как «всамделишно» командовать сверстниками? Не могу поверить, что совсем скоро стану командиром. Смешно.
Есть у нас один парень, Тантуев. Его все уважают и слегка побаиваются. В нем какая-то скрытая сила. А у меня в голове вечно: «Так ли я делаю, а может, и нет?» Смогу ли я командовать? На миллиметр в чем-то сдашь — и конец… Ты пишешь, что лучше бы я вообще не был командиром отделения: «Зачем отвечать за всех? Не лучше ли за себя одного?» А мне это важно, очень важно. Представь… В школе задали выучить наизусть стих. Учил, учил, а на уроке почему-то не спросили. Обидно… Учили, учили меня на сержанта, и что же, зря?..
Дни бегут страшно быстро. Вот и конец учебы. Укладываемся, упаковываемся. Скоро едем, а куда — никто не знает. Все ходят веселые. Осталось сдать экзамены по тактике. Потом пришивание лычек, праздничный концерт — и к новому месту службы. С нового места напишу.
2 июля 1975
Хожу в караул разводящим. Обязанности простые: развел часовых и свободен. Часовой отстоял на посту два часа, потом два часа бодрствования и два часа сна. Кажется, подумаешь, два часа постоять! Но ночью они тянутся ой как долго! Что-то послышалось, померещилось. Что делать? Стрелять? Тут, по себе знаю, все уставы летят из головы, как бы крепко их ни заучил… Ведешь смену на посты. Ребята хмурые, невыспавшиеся. Молчат. А вернутся с постов — смеются, болтают без умолку, довольны. Я не мешаю — пусть! Сам знаю, как хочется выговориться после двух часов на посту.
С ребятами из соседних рот, с которыми вижусь редко, отношения у меня прекрасные, а со своими не получается. Отношения сложные, вероятно, из-за моего характера. Я большой самокопатель и бука. Вроде и учебка позади, а чертовски все-таки сложно себя переделать!
Нелегко схожусь с людьми. А вот с Федей Кацубо мы подружились. Занятный парень! Часами выводит в тетради: «а, а, а…» — исправляет почерк. Ребята умирают со смеху: «Тише, идет урок чистописания!», а ему хоть бы что. За день намотаешься, только и мечтаешь, как бы добраться до кровати, а Федя поднимает ноги вверх-вниз, качает пресс. Смотрю на него как на диво. Теперь я знаю, чего мне явно не хватает — организованности, целеустремленности, требовательности и такта.
Наш замкомвзвода Родионов порядок навел ой-ой. Старослужащие одеваются за тридцать секунд, ходят с подтянутыми ремешками, застегнутыми крючками. На вечерней поверке не шевельнутся. Сержантов учит: «Голос командира должен быть слышен с подъема до отбоя». Начинаю и я покрикивать, делать грозный вид, а ребята чувствуют: все это напускное, от неуверенности. Меня это злит. Потребовал, чтобы называли на «вы».
3 ноября 1975
Мое отделение заняло последнее место. Нет, не отделение, это я занял последнее место. Неужели взводный ошибался, когда говорил: «Сделаю из вас сержантов». Да, он-то все сделал, только вот я сержантом так и не стал. Почему? Голова раскалывается от этих «почему?». Да, несобранный, неволевой, разбросанный, хоть записывай в военный билет: «Командовать людьми
