— Хорошо, — согласилась я и уткнулась носом в мамино плечо.
Вернувшись домой, я повесила свое прекрасное платье в шкаф, зная, что больше никогда его не надену. Может, отдам Каре. Хотя, наверное, мода изменится за ближайшие три года. К тому же у Кары свои представления о прекрасном.
Из сумочки я достала серебряный доллар, из книжного шкафа — шкатулку для украшений, которую мне подарила Макси на восемь лет. Пластмассовая балерина кружилась под «Beautiful Dreamer». В шкатулке почти ничего не было. Вот серебряный браслет, подаренный отцом на последний день рождения, две банкноты по двадцать долларов за работу няней, снимок Дункана Бродки. Я стащила его из стопки неудачных фотографий, оставшихся от подготовки ежегодника «Лучше, чем ничего», — подумала я. Серебряный доллар и «Я горжусь тобой». Мать, которая меня любит, иногда даже слишком. Отец, который любил меня. У многих детей нет и этого.
Я порылась в шкатулке и нашла то, что искала: свою старую серебряную погремушку с гравировкой «ДЖОЙ». «Пригодится для братика», — решила я. Сунув игрушку в карман, я отправилась на поиски полировочной пасты.
41
Дни складывались в недели, недели превращались в месяцы, осень сменилась зимой. Я поняла о горе кое-что важное. Можно хотеть исчезнуть, мечтать о забвении, вечном сне, бегстве в придуманную реальность или о прогулке с полными карманами камней до реки, темная вода которой сомкнется над головой. Но если у тебя есть дети, паутина мира держит крепко и не дает упасть, как бы страстно ты не желал падения.
Френчи поскреблась в дверь. Я выпустила ее на улицу и впустила, когда она заскулила. Туфли стали малы Джой, и я сводила ее в магазин за новой парой, а также зимними ботинками и новой зимней курткой. Когда она выпьет все молоко, я пойду и куплю новое… и если кто-то заметит под моим длинным пальто голубой мужской халат, то промолчит. Я готовила ужины, загружала посудомоечную машину, разгружала ее, снова готовила и снова загружала машину. Падали листья — я сметала их с тротуара. Шел снег — я убирала его лопатой и посыпала солью крыльцо. Я старалась не плакать, доставая лопату из кладовки, и не вспоминать, как мы с Питером пререкались из-за очередности.
Декабрь оказался настоящим кошмаром. Я всего избегала: магазинов с мишурой, гирляндами и рождественскими песнями; счастливых пар, державшихся за руки перед витринами ювелирных магазинов на Сансом-стрит; семей в торговом центре. В конце концов мне пришлось отправиться за пластиковыми контейнерами и бумажными полотенцами, губками для мытья посуды и влажными салфетками. Я благоразумно обошла магазин по периметру, обогнула отдел видео и музыки, где мы часто бывали с Питером, но застыла при виде хлебопечки.
И застонала вслух.
— Надо купить хлебопечку, — предложил как-то Питер. — Свежий хлеб изумительно пахнет.
— Да, но он просто резиновый, — ответила я.
— Ничего, поджарим в тостере, — настаивал он.
Я сказала, что на кухне нет места, и Питер придумал убрать машинку для приготовления капучино, раз мы все равно ею не пользуемся. Тогда я возразила, что машинка для приготовления капучино намного симпатичнее угловатой пластмассовой хлебопечки. Когда мы вернулись домой, я приготовила пенный капучино. Питер вздохнул и сдался до следующего визита в магазин. Он с тоской смотрел на ряды хлебопечек, как на бывших подружек. Иногда проводил пальцем по экранчику и тяжело вздыхал. «Забудь», — говорила я и толкала тележку к туалетной бумаге и сокам.
В динамиках песня «O Holy Night» Мэрайи Кэри сменилась «Grandma Got Run Over by a Reindeer». Я прислонилась к стенду с долговарками, слезы потекли по щекам. Почему я не купила эту чертову хлебопечку? Питер был бы счастлив. Свежий хлеб изумительно пахнет. И вовсе он не резиновый, если немного поджарить в тостере. Что на меня нашло? Почему я не…
— Мэм?
Я вытерла глаза. Передо мной стоял клерк в синтетическом переднике. Я достала из кармана упаковку салфеток (в рождественские дни я без них как без рук) и указала на долговарку.
— Я думала, на них скидка, — пробормотала я.
Клерк отвел меня, по-видимому, в комнату отдыха — унылое помещение без окон, с белой плиткой, красными пластмассовыми столами, холодильником и микроволновкой.
— Он никогда не вернется, — мысленно произнесла я.
Вернее, мне казалось, что мысленно, поскольку клерк меня услышал.
— Мэм? Вы точно хорошо себя чувствуете? Может, кому-нибудь позвонить?
— Все нормально, — выдавила я и поспешила на кассу, а затем к своей машине, где можно было спокойно поплакать.
Шло время. Я прочла брошюру «Что увидишь, то получишь», выданную сестрой, и попыталась представить желаемый результат: не только казаться, но и быть нормальной. В марте я, как обычно, испекла «Уши Амана» для парада дошколят в Пурим. Я не стала звонить в синагогу и отказываться. Трубку мог взять незнакомый человек, и я не в силах была бы объяснить, что это любимые пирожки моего покойного мужа. В апреле я посадила фиолетовые и желтые анютины глазки, и наши оконные ящики перестали быть единственными пустыми на улице. Я подрезала розы. Поливала лилии. Подметала и пропалывала, чтобы все выглядело прилично. Надеялась, что смогу хотя бы казаться нормальной и счастливой, даже если никогда больше не буду таковой.
Я гуляла с матерью, завтракала с Самантой, навещала сестру в Нью-Йорке и звонила Макси по телефону. Сидела на трибунах, когда Джой играла в софтбол. Отводила глаза от тренера, сменившего Питера: рыжеватого незнакомца, отца близнецов. Я нашла для Джой психотерапевта — мужчину, как дочь и просила. Каждую среду я возила к нему Джой и ничего у нее не спрашивала, хотя видела по опухшим глазам, что дочь плакала. Надо же ей было где-то плакать. Дома она составляла списки, искала в Интернете, где дешевле подгузники, читала статьи о развивающих игрушках. Джой даже записала нерожденного младенца на музыкальные курсы, которые начнутся — поверить не могу, — когда ребенку будет три месяца.
По ночам я мучилась бессонницей и сочиняла роман, воображая, что снова стала молодой матерью. Рядом с ноутбуком остывал чай в кружке, на подушке под боком посапывала Френчи в свитере Питера, который еще хранил остатки запаха мужа иногда, просыпаясь, я словно чувствовала присутствие Питера. Он здесь, со мной! Сейчас открою глаза и увижу его голову на подушке, глаза, улыбку, услышу свое имя.
Бетси звонила раз в неделю. Она прислала по электронной почте сканированное двадцатинедельное УЗИ, фотографии живота и сыновей, которые гордо его гладили. Я заметила, что на снимках не было мужа Бетси. То ли он держал камеру, то ли Бетси боялась нанести мне психологическую травму.
К концу января я закончила черновик книги, начатый в неделю похорон Питера, и робко показала его Ларисе. Книгу я назвала «По-семейному». Это повествование о судье из пригорода, богатом, изначально надежном и верном мужчине. В пятьдесят лет он влюбился в молоденькую, женился на ней и завел семью, бросив жену и детей. Рассказ ведется от трех лиц: уже умершего мужчины, первой жены героя и ее старшей дочери, называющей мать Оригинальным Рецептом, а молодую новобрачную — Хрустящей Новинкой. Полагаю, роман был моей попыткой переписать жизнь своего отца заново. Вскрыть его, подобно устрице, разгадать его тайны, создать похожего и непохожего на него героя, найти смысл.
