ситуации эвентуальное советско – германское столкновение выглядит неизбежным. Однако «Европа Гитлера» заканчивалась в цивилизационном смысле где-то на западной границе СССР, правда, включая в себя балтийские страны. «Что такое Европа, мои депутаты? – вопрошал фюрер на заседании Рейхстага 11 декабря 1941 г. – Нет никакого географического определения нашего континента, а только расовое и культурное. Граница этого континента – не по Уральским горам, но скорее между западным и восточным образом жизни» [140].
Представляется весьма вероятным, что в случае согласия СССР на предложенные фюрером условия размежевания советско – германских интересов проект «пакта четырех» мог быть действительно реализован и просуществовать какое-то отведенное ему историей время. По мнению У. Черчилля, «если бы Сталин принял этот план, то события, возможно, на время приняли бы другой оборот. Гитлер мог в любое время отложить свои планы вторжения в Россию…».
Подобное развитие ситуации выглядит тем более вероятным, что никаких разногласий по поводу долей «британского наследства», причитавшихся каждой из сторон, не возникало. Они с готовностью уступали друг другу куски шкуры еще не убитого британского льва и участки контролируемой им территории. «Подарив» Москве Индию, Германия также признала зону к югу от линии Баку – Батуми «центром территориальных устремлений СССР», равно как и его особый интерес в отношении статуса черноморских проливов; СССР поддержал возвращение Германии африканских колоний, отнятых у нее в Версале, а также требование Берлина о военно-политической эвакуации Британией Египта и Гибралтара. Общим благом двух держав должен был стать вынужденный отказ Лондона от участия в делах континентальной Европы, после чего в глазах и Москвы, и Берлина проклятая «британская проблема» могла считаться в основном решенной.
Гитлер инициативно взял на себя задачу вооруженного принуждения Великобритании к политической капитуляции, освобождая Москву от необходимости приложения собственных военных усилий. Об этом он заявил Молотову в ходе их первой беседы в Берлине 12 ноября [90, с. 43]. Таким образом, с точки зрения фюрера открытым оставался последний вопрос: готова ли была Москва заплатить за право вхождения в клуб наследников Британской империи отказом от попыток дальнейшего вмешательства в европейские дела, т. е. фактическим признанием германской гегемонии в континентальной Европе, от Ла-Манша до новой западной границы СССР?
Следует сказать, что, независимо от перспектив осуществления этого грандиозного замысла, сам факт его выдвижения представлял для Берлина вопрос стратегической важности. Ситуация осени 1940 г. срочно требовала создания позитивной повестки дня советско-германских отношений, или, по крайней мере, ее видимости. На Западе германский натиск явно достиг своих пределов, упершись в неуязвимость Британской империи. В результате в глазах Москвы политические акции Берлина как незаменимого союзника значительно обесценились.
Положение усугублялось катастрофическим для Германии соотношением вооруженных сил в зоне соприкосновения с СССР: сотням советских мотострелковых дивизий, танковых корпусов и авиационных полков на всей территории польского генерал-губернаторства и Восточной Пруссии в ноябре 1940 г. противостояли 32 потрепанные в боях на Западном фронте дивизии Вермахта. Подобное сокрушительное превосходство не могло не соблазнять Москву мыслью о том, что им можно было бы удачно воспользоваться. Плодами этих размышлений уже стали, в нарушение договоренностей августа – сентября 1939 г., советизация Прибалтики и Бессарабии, а также аннексия Северной Буковины, продемонстрировавшие ситуационное бессилие Германии перед лицом советского военно-политического давления.
Господствовавшее в Берлине ощущение опасности было тем бо’льшим, что там подозревали СССР в готовности к новым силовым акциям в отношении Финляндии, Румынии, Болгарии и Турции. Касаясь Румынии, Гитлер заявил в беседе с маршалом К. Г. Маннергеймом 24 июня 1942 г.: «У меня всегда было опасение, что Россия поздней осенью (1940 г. – Ред.) может внезапно завоевать Румынию и заполучить в свои руки нефть. А мы не были вполне подготовлены осенью 1940 года. Если бы Россия оккупировала румынские нефтяные месторождения, то Германия проиграла бы войну […] Силы, которыми мы располагали, были просто смехотворными. […] Если бы русские осенью 1940 года овладели Румынией и овладели бы ее нефтяными месторождениями, мы стали бы бессильными в 1941 году» [122]. (Это, в том числе, к вопросу о надлежащем месте Румынии в балканской политике Кремля).
Не мог Гитлер полностью исключать и возможность нанесения удара по самой Германии. Указывая на этот аспект проблемы, И. Риббентроп писал: «Начиная с зимы 1940/41 г. действия Адольфа Гитлера определялись тревогой перед грозящей Германии опасностью войны на два фронта против крупнейших мировых держав. Отразить эту опасность в политической области являлось целью Тройственного пакта, который должен был удержать США от вступления в войну (в Европе. – Ред.) и привести интересы Советского Союза в результате его вступления в этот пакт в согласие с интересами других входящих в этот пакт государств» [12, c. 224]. Консультируясь с германским послом в Турции, бывшим канцлером страны Ф. фон Папеном накануне молотовского визита, Гитлер назвал удержание Советского Союза на стороне Германии «самым неотложным вопросом текущего момента».[187] Но для этого требовалось убедить Москву в своей способности найти новое решение «британской проблемы». Таким решением и должен был стать «пакт четырех» поскольку предполагал создание на его основе широкой коалиции государств,[188] которая путем военно-политического принуждения заставит Великобританию уйти из континентальной Европы.
Возвращаясь к вопросу о действительном отношении Берлина и Москвы к проекту «пакта четырех», следует сказать, что в практическом плане оно никогда и никак не отражалось на военно-политических мероприятиях сторон, и в этом смысле данный вопрос представляет исключительно теоретический интерес. Доработка планов войны с Германией в Наркомате обороны и генштабе РККА продолжалась; подготовка Вооруженных Сил СССР к войне шла своим чередом, и ее интенсивность определялась исключительно материально-техническими, финансовыми и организационными возможностями страны, а вовсе не решением дилеммы «война или дружба с Германией». Примерно таким же было отношение к этому вопросу и в Берлине. В директиве № 18 о разработке плана войны против СССР, подписанной Гитлером 12 ноября 1940 г., т. е. в день начала переговоров с Молотовым, прямо указывалось, что подготовка операции не должна ставиться в зависимость от их результата.
Эти факты, однако, не могут служить доказательством того, что Москва и Берлин изначально относились к проекту исключительно как к дипломатической уловке; точно так же, как не говорит об обратном проявлявшийся обеими сторонами время от времени интерес к судьбе пакта. Например, 19 ноября 1940 г. до сведения Кремля было доведено мнение А. Гитлера, что идея нового соглашения с СССР вполне реальна [90, c. 95]. Проявленная фюрером инициатива могла, разумеется, быть частью кампании дезориентации советского руководства, однако Кейтель утверждает, что только в начале декабря Гитлер определился в вопросе о войне против СССР [7, c. 311]. Да и это решение он мог пересмотреть в любой
