Под картинкой было несколько строк. Тут изображение оказалось более резким (программа была в первую очередь настроена на восстановление текста). Буквы были жирные, они выстроились в плотные строки и имели неправильную форму: вертикальные элементы подчеркнуто основательные, словно столбы храма, а соединяющие их кривые и поперечины выписаны тонкими, как паутинка, линиями.
Он сунул руку в рюкзак за бестиарием, который они умыкнули из хранилища в Брюсселе, и для сравнения открыл первую страницу. Они были разные. Картинки в книге располагались сбоку от текста, тогда как на распечатке картинка гордо красовалась в центре. Почерк казался более аккуратным на распечатке, хотя, когда Ник попытался прочесть текст, обнаружилось, что различать буквы здесь труднее.
Яркая вспышка белого света вспорола ночь. Ник в ужасе повернулся. Его увидели? Сфотографировали? В него стреляли?
Вспышка повторилась — не фотокамера и не пистолет, а световой маячок над дверями библиотеки. Ник понял, что звук, который он принял за панику собственного подсознания, на самом деле был верещанием тревожной сигнализации.
Сигнализация неожиданно заверещала громче — дверь библиотеки распахнулась, и по ступенькам сбежала Эмили. Она бухнулась на сиденье и захлопнула дверь.
Ник посмотрел на книгу в ее руках — большой тонкий том, переплетенный в красную и черную материю.
— Позаимствовала. — Она сунула книгу в дверной карман. — Поехали.
Машина отъехала от подъезда и понеслась по дороге. Ник посмотрел в зеркала — погони не было.
LX
Майнц, 1448 г.
На склоне холма стояли два старика. Случайный прохожий мог бы принять их за братьев. Они были одного возраста — под пятьдесят, — седобородые, худощавые. Осенний холодок заставлял их кутаться в меховые одежды. Они не были похожи, но под морщинистой кожей, натянутой на выступающие скулы, и у одного и у другого угадывалась страсть — не умерший еще интерес к этому миру.
Они не были братьями. Одного звали Иоганн Фуст, другим был я. Вокруг нас трудились люди — перелопачивали склон холма. Они вытаскивали камни и складывали их горками — потом эти камни будут использоваться при строительстве домов. В середине поля бригада плотников сооружала наблюдательную вышку. Когда придет весна, это заброшенное поле будет засажено виноградом и зацветет. Точно так же, надеялся я, семена, посеянные Фустом, приведут к процветанию и моего предприятия.
Я не видел его пятнадцать лет после нашей случайной встречи в мастерской Оливье в Париже. В некотором роде было удивительно, что мы не встретились раньше. Я уже год как жил в Майнце, городе не столь большом, чтобы за это время не пересеклись пути двух человек, занятых книгами и бумагой. Но я избегал его. До этого дня.
Разочарованиям, постигшим меня за годы между этими двумя встречами, не было числа. Каспар как-то сказал мне, что печать игральных карт основана не на одном секрете, а на десятке — чернила, металл, пресс, бумага. Каждый элемент в точной пропорции. В этом отношении то, чем он занимался, я думаю, напоминало алхимию, хотя он добился гораздо больших результатов, чем я в Париже. Но если его искусство основывалось на десятке секретов, требующих разгадки, то в моем таких секретов была целая сотня, если не тысяча. И каждый из них не давался мне до конца. Дюнне однажды упрекнул меня в том, что каждый раз, когда я решаю одну проблему, передо мной встают десять новых.
Но в отличие от предыдущих неудач эти не вводили меня в отчаяние. Я был паломником, исполненным самых радужных надежд, хотя и не знавшим своего маршрута. Полагая, что путешествие будет коротким, я шел вслепую по лесной чаще. Теперь я нашел дорогу, хотя пункт назначения оказался гораздо дальше, чем я мог себе представить, отправляясь в путь. И это придавало мне уверенности, которую не могли поколебать камни и ожоги.
Но хотя паломника поддерживает вера, маршрут его пролегает по миру людей. Мне по-прежнему нужны были деньги. Поэтому я возвратился домой — в Майнц. Покинул город на перекрестке дорог, чтобы снова сюда вернуться — так старый медведь возвращается в свою берлогу. Когда я уходил отсюда, почти тридцатью годами ранее, здесь оставались мой дом, мать, семья и единокровная сестра, укравшая мое наследство. Теперь не было ничего, кроме старого дома, который в конечном счете перешел ко мне.
Виноградник Фуста располагался на склоне холма, поднимавшегося из речной долины за городом. Вдали я видел стены и шпили Майнца, над которыми возвышался огромный красный купол собора, нависавшего над берегом Рейна. Воздух над городом был подернут буроватым маревом — дымом бессчетного числа печей. Осеннее солнце достигло зенита, но колокола не извещали о наступлении полудня. Все церкви молчали, отчего возникало жутковатое ощущение. Впрочем, так оно и было задумано.
— Странное время ты выбрал для возвращения после стольких лет, — сказал Фуст. — Золотой Майнц потерял свой лоск.
Я знал это. В течение многих десятилетий аристократы, возглавлявшие городской совет (люди вроде моего отца), управляли сложной системой поступления доходов, и с ее помощью налоги направлялись в их собственные карманы. Проценты, которые они платили сами себе, росли подобно моим долгам, и в конечном счете настал день, когда городу пришлось объявить себя банкротом. Среди разъяренных кредиторов была церковь, которая тут же прекратила в городе все богослужения.
Мессы проходили без песнопений, детей перестали крестить, а покойники были лишены погребения по христианскому обряду.
— Но какие-то деньги в Майнце все же должны были сохраниться, — уверенно заявил я.
За стенами вдалеке суда всех размеров грудились у берега, и грузчики на плечах и с помощью подъемников заносили тюки на барки. Три плавучие мельницы домалывали остатки урожая.
— Вот этот виноградник, например. Понадобятся годы тяжелой работы, чтобы он начал плодоносить. Ты не стал бы этим заниматься, если бы считал, что у города нет будущего.
— Спрос на вино будет всегда. Чем хуже идут дела, тем больше спрос.
Фуст еще какое-то время смотрел на необработанную землю вокруг, потом перевел взгляд на меня. «Зачем ты вернулся?» — спрашивали его проницательные глаза. Но он не стал задавать вопросы — ждал, чтобы я начал первым.
— Вино не единственный продукт, который выходит из-под пресса, — сказал я.
Он молчал. Я вытащил из сумки листок бумаги.
— Я изобрел необыкновенное искусство. Новая форма письма без пера.
Он развернул лист, вгляделся в него.
— Индульгенции?
— Это только начало. — Я снова запустил руку в сумку и извлек оттуда небольшую брошюру, четыре листа, сложенные таким образом, что получилось шестнадцать страниц. — Латинская грамматика Элия Доната. Книга, которая нужна каждому ученику в каждой школе.
