Этот странный барьер между пьесой и реальностью, это веко, которое в конце концов закрывает от нас иллюзию, как будто весь театр — это огромный глаз, до этой самой минуты смотревший на нас, затягивая нас в свой зрачок, точно умелый гипнотизер…
Дж. Х. Милстоун. Размышления о театральном искусстве (1865) Велосипедист хорош собой, однако проницательный наблюдатель мог бы отметить, что он намеренно привлекает внимание к одним деталям, чтобы спрятать другие. Нечто вроде магического трюка на колесах. Правда, поблизости нет никаких наблюдателей — ни проницательных, ни наивных. Велосипедист путешествует по лесистым просторам графства Суррей на гигантской модели пенни-фартинга[28]. Длинные полы кожаного плаща — возможно, еще более дорогого, чем сам дорогущий велосипед, — развеваются от размеренного движения огромного переднего колеса, ветер колышет этот кожаный хвост над маленьким задним колесом. Плащ пошит таким образом, чтобы не сковывать свободу ног, но сами ноги полностью прикрыты. Все это так выразительно и нелепо, что наш воображаемый наблюдатель скорее заинтересовался бы летящими полами плаща, а не тонкой талией и необычными очертаниями торса под плащом. Если поднять взгляд выше, ничего необыкновенного мы не увидим: серый шарф, очки с затененными стеклами, закрывающая уши шапочка, немного темных волос, танцующих в такт быстрому движению. В целом облик велосипедиста навевает мысли о новизне, механике и славе человечества конца девятнадцатого века. Каждый проворот большого колеса символизирует мечту Леонардо да Винчи.
Продвижение нашего быстрого и умелого спортсмена затрудняется рядом препятствий: высокими древними дубами, петлянием тропинки, стенами, ограждающими безбрежные частные владения. Дверца открывается, дверца закрывается — велосипедист как будто попадает в тюрьму под открытым небом. Гравиевая дорожка, арка с постом охраны. И вот наконец наш путешественник достигает внутреннего двора, в котором легко могла бы поместиться целая деревушка.
Но стоп: если мы проследили за ним до этого места, нам ясно, что дальше велосипедисту ехать некуда. Определенно, он добрался до цели. И вот, пока мы об этом думаем, спицы в колесах велосипеда приобретают видимость, перестают сливаться в круг, мы можем различить каждую из них, дать им имена, они устало проворачиваются, они останавливаются. В спуске велосипедиста с седла нет ничего особенного — только балетная грациозность и плавность масла, стекающего по наклонной плоскости. Один сапог достиг земли, потом второй. С противоположного конца двора величественно приближаются двое слуг в ливреях, а велосипедист тем временем прислоняет свой аппарат к стене и поднимает руку в перчатке, предъявляя прямоугольный конверт. Слуги сопровождают приехавшего внутрь здания; кортеж минует столько коридоров, что эта дорога кажется длиннее, чем путь, проделанный в седле велосипеда; слышен только стук шести каблуков, затем двое слуг открывают двустворчатые двери, и велосипедист попадает в последний зал; он останавливается перед ожидающим его мужчиной, выпрямляется в струну, подносит не занятую конвертом руку к горлу, расстегивает пуговицу, и плащ тяжело падает к его ногам — а вслед за ним шапка, очки, шарф и сапоги.
Окончательно обнажившись, женщина передает конверт.
Мужчина вытаскивает письмо и читает:
— Интересно.
— Да? — произносит другой мужчина, стоящий в отдалении.
— Очень интересно.
— Да?
Джентльмены покидают зал через другую дверь. Неподвижная женщина остается в одиночестве. У ног ее — вся ее одежда, словно темное море, из которого родилась эта Афродита с короткими волосами. Свет в зале гаснет.
— Портсмутская игра закрыта, — произносит первый.
— И?
— Тоже.
— Ох.
— Да.
— Интересно.
— Безусловно.
Мужчины проходят по новому залу. Их шаги приглушены ковром. По обе стороны — статуи. Десятки статуй в полутемном зале.
— Кто это был? — спрашивает тот, у которого нет конверта.
— Прочтите.
Бумаги переходят из рук в руки.
— Видимо, следует известить мистера М.? — спрашивает второй.
— Ну что вы, старый профессор уже извещен. — Первый мужчина останавливается и рассеянно оглаживает позвоночник и ягодицы прекрасной статуи. Статуя моргает в ответ. — И разумеется, он уже принял меры.
Эпилог
Меня зовут Энн Мак-Кари, и я медсестра.
Но зеркало теперь возвращает мне новое лицо. Или это мои глаза видят его по-новому, лишенным красоты, но вместе с ней — и безысходности. Это мое лицо, созданное для меня, так же как и моя жизнь; лицо, сработанное из материалов моей реальности. Я ощущаю эту перемену, эту внутреннюю трансформацию, как будто моя кожа облеклась светом, и последствия мне приятны. Ни одна истинная перемена не противоречит нашим желаниям: полностью перемениться — значит стать счастливой. А перемены к худшему — это всего лишь иные формы прежней жизни.
