Земнухов, придя с работы, пошел в сарай нарубить дров. Пытался отогнать от себя впечатление от услышанного. Но это плохо удавалось. Ему казалось, что кто-то за спиной, неотступно следит за ним, ухмыляясь, выжидая свою минуту.
— Саня! Иди в избу, поморозишься так-то раздевшись! — позвала Волчиха. Седой, оглянувшись на голос, приметил тень, мелькнувшую на чердаке. Он мигом подставил лестницу. Бабка вцепилась в Сашку:
— Погоди! — и крикнув соседнего мальчонку, велела позвать участкового. Тот примчался мигом. Весь в поту, куртка нараспашку:
— Что случилось? — спросил не добежав.
— Чердак проверить надо! — отодвинула Волчиха от лестницы Седого.
— Эй! Выходи, кто там есть! — крикнул участковый, но в ответ не услышал ни слова.
Участковый, надев на палку свою шапку, стал подниматься.
Перекладины под ним скрипели, охали на все голоса. Он одолел лестницу наполовину, поднял шапку. Но на чердаке ничто не шевельнулось.
— Показалось, наверное? — отмахнулся участковый. Седой подошел к дворняжке Волчихи, признавшей его сразу. Взял на руки. Понес по лестнице, и не доходя пары ступеней, пустил собаку на чердак, сказав:
— Чужой! Ищи!
Псина, едва оказавшись на чердаке, залилась звонким лаем.
— Выходи! — закричал участковый грозно.
В чердачном проеме показалась маленькая, дохлая фигура мужика, одетого в немыслимое рванье.
— Давай сюда! — потребовал участковый.
Человечек опускался вниз по-обезьяньи проворно. Снизу
его уже поджидала почти вся деревня.
Едва мужичонка ступил на последнюю ступень, участковый придавил его к лестнице, заломил руки за спину, защелкнул наручники, снял с лестницы за шиворот.
— За что обижаешь, начальник? — пытался вырваться мужичонка из цепких рук участкового,
— Валяй вперед! Узнаешь! — подталкивал недомерка-мужика на дорогу и повел к-сельсовету, где располагался опорный пункт милиции, попросив Земнухова не высовываться из дома.
Седой не знал и никогда не видел человечка, оказавшегося на чердаке. Кто он? Законник? Стопорило? Или обычный стремач? Но то, что он — посланник Черной совы — сомнений не было.
Через час к Земнухову зашел участковый. Лицо от злобы перекошено. Говорил, цедя слова сквозь зубы:
— Отказался подонок говорить со мной. Вначале ломался под бродягу, забулдыгу. Мол, в деревню пришел подкормиться. А когда я его спросил — почему с чердака начал знакомство с нами и указал на татуировку на руке, он и заглох. Крыть стало нечем. Я в наколках и татуировках малость смыслю. Обложил меня, как водится, матом со всех сторон. И словно дерьмом подавился, замолчал, как мертвый. Мы его в Орел отправили. Пусть там тряхнут.
— Такого я не видел. Не знаю этого типа! Может, несколько малин на меня вышли? — усмехнулся Седой.
— Ништяк! Переловим, — ответил участковый спокойно, даже не подозревая, что задержал Наперстка, недавнего кента Шакала, отчаянного законника, известного своим дурным норовом и мокрушничеством.
Его послали узнать о Седом, а при случае — ожмурить стукача. Тот не выбирал избу. Волчихина хата глянулась тем, что стояла крайней, в самом начале улицы. Когда Наперсток пришел в деревню, его никто не приметил. Да и неудивительно. Рост и впрямь был не завидный. На него даже собаки с удивлением оглядывались, не понимая, откуда в этом отродье так много зла?
Наперсток забрался на чердак, чтобы в сумерках посмотреть в окна домов, потолкаться среди мужиков, увидеть Седого. Его Наперстку описали доподлинно. Ни одной характерной черты не упустили. Глыба, голосом Седого, часа два тарахтел. Чтоб лучше запомнил кент, кого припутать надо.
Попав на чердак, притаился. Высунулся, когда услышал, что кто-то во дворе рубит дрова. И опешил: голос тот самый, каким Глыба трехал. Но вовсе не Седой! Волосы русые с рыжиной. На руке пальца нет. Но и наколки не имелось. Глаза светлые, а не мутно-серые. На лице никаких морщин.
— Так Седой это или фраер? Скорее деревенский мужик!
Но почему лягавый тут же возник? Зачем вся деревня станет пасти колхозного чумаря? — думал законник. И тут же вспоминал о наколках. Знал, их ничем невозможно вывести. Иначе все суки, имевшие на щеке метку «муху», давно бы от них избавились. Ну, хрен с ним — с кентелем! Маскарад натянуть мог. Но зачем бы в парике вышел дрова рубить? Да и вряд ли допер до такого? Опять же — мурло? Кенты вякали — морщатое и бледное. Так хрен там! Ни морщин, ни бледности… Кто ж он? Трехали — сутулый. Этот, что жердь проглотил. Глыба ботал, что никого у него в Звягинках нет. К этому вся деревня прихиляла. Нет, самому пахану возникать надо, — думал Наперсток, сидя в воронке и заранее жалея Козу, какой должен будет пойти в село следом за Наперстком, если у того сорвется.
Но Коза оказался хитрее Наперстка. И, взяв у Шакала липовые ксивы, пошел в Звягинки открыто. С чемоданом в руке. Прикинулся несчастным, одиноким мужиком, от какого ушла жена. И человек с горя решил податься куда глаза глядят. Захотел сменить обстановку и город, чтоб ничто не напоминало ему о прошлом, какое лучше не вспоминать, чтоб не сойти с ума.
В правлении колхоза слушали его молча, вглядывались в мужика, смахивающего рожей на черта, какой по бухой пропил собственные рога.
Здесь, в деревне, никто не мог себе представить, как это баба может уйти от мужика? Поверилось бы с обратное. В деревне всегда мужиков не хватало. Баб и девок — всегда в избытке. Неужели в городе иначе? Пусть у него срамная рожа, но все остальное — мужичье! К тому ж — работать просился! Значит, что-то умеет, С чего бы от такого сбегать? Может, натура гавенная? — подумал Багров. И не предположив в Козе фартового, спросил:
— Куда же вас определить? Что вы умеете? Где и кем работали?
— У меня профессий тьма! Я нигде не буду лишним. И кусок хлеба всегда заработаю, — проблеял законник.
— Нам сейчас очень нужен человек на кузницу! Подручным! Технику ремонтировать после уборочной! — предложил Иван Степанович.
— Надо попробовать. Правду сказать, именно этим никогда не занимался, — сознался Коза.
— Ну, а в технике разбираетесь?
— Представленье имею.
— Тогда на ферму отправим. Поилки, доилки, кормозапарник, кормораздатчик, погрузчик — подремонтируете. Хозяйство у нас большое. Без дела не останетесь. Зимой и летом — до седьмого пота работать будете. А там и хозяйку сыщете! Это ничего, что морда овечья. У нас не побрезгуют! Лишь бы душа была человечья! В деревне о своем горе быстро забывают, — говорил председатель, подспудно почувствовав, что не задержится этот мужик в Звягинках.
Козу отвели к бабке Свиридовой, той, что ослепнув от горя после получения похоронки на младшего сына, жила в своем доме, редко выходя на улицу. Все молила Бога о погибших — муже и сыновьях, прося ускорить встречу с ними. Ей давно все надоело. И бабка жила тихо, молча, не вникая в жизнь села.
