— Болезнь Альцгеймера имеет свои загадки. Приобретенные музыкальные способности могут давать о себе знать даже на поздних стадиях — все зависит от того, какие участки мозга поражены. Увы, милая девушка.
Выхожу, и все плывет перед глазами. По щеке стекает одинокая слезинка.
Выходит, я так никогда и не разберусь до конца, любил он меня или нет. Ведь он меня даже не узнает.
Я забираюсь обратно в машину. Во взгляде матери читается смесь тревоги и беспокойства.
— Это правда? Он в Аделаиде?
Она не сразу понимает, о ком идет речь.
— Священник? Он вернулся?
Выражение ее лица тут же изменяется. Неужели она даже сейчас не желает признать случившегося?
— Я хочу с ним встретиться. Ты знаешь, где он работает?
— Не дури! — резко говорит она.
— Я не могу ничего узнать у отца, тогда я спрошу у него.
— Спросишь о чем?
— Как это случилось! Как это так получилось, что мой отец связался с ним?
Мать отворачивается, а я качаю головой.
— Мам, отец — гей. Почему ты с ним не развелась, когда узнала об этом?
— Брак — это святое.
У нее на лице написана тревога. Некоторое время недоверчиво смотрю на нее.
— Как ты можешь такое заявлять, если сама с кем-то встречаешься?
— Он просто…
— Не надо мне рассказывать, что он просто друг! — перебиваю ее, теряя терпение. — Прекрати врать!
Она отворачивается от меня. Дрожащим голосом она отвечает:
— Мне было страшно. И горько.
По ее щекам бегут слезы, размазывая тональный крем, точно сухое русло австралийской реки размывает проливным дождем.
— Вся эта позорная история ставила в неловкое положение. Мне было стыдно. Люди сплетничали, и мне хотелось только одного — зарыть голову в песок и никого не подпускать. Было бы у меня больше сил. — Она встречается со мной глазами. — Насчет Дэвида ты права. Я люблю его.
Я глубоко вдыхаю. Мать продолжает:
— И я понимаю, что оскверняю брак, как и твой отец, но я его люблю. Я счастлива с ним. А я хочу быть счастливой, Бронте. Всю жизнь я страдала, а теперь хочу стать счастливой.
Всхлипывая, она протягивает мне руку, словно ища одобрения.
Меня охватывает жалость, и, дотянувшись до руки, крепко ее сжимаю.
Я просто хотела бы, чтобы и на долю отца выпало счастье.
Мы не выбираем, кого полюбить. Она не может ничего с собой поделать. Отец не мог. Священник не мог. Ни Алекс, ни Локи, ни я не могли тоже. Порой все сводится к физиологической тяге.
Внезапно я понимаю, что я очень-очень устала, может быть, снова джетлаг. Я хочу только одного — недельку отоспаться.
— Можно, мы поедем домой? — тихим голосом прошу ее. — Я так устала.
— Ты когда-нибудь сможешь меня простить? — спрашивает она взволнованно.
— Конечно, мам, — отвечаю. — Уже простила.
Глава 31
В итоге я на несколько дней остаюсь с Беном и Лили в их теплом и уютном доме, укрывшемся среди холмов, и на душе у меня легко и спокойно от того, что мать с Дэвидом не маячат перед глазами. Он оставляет впечатление доброжелательного и порядочного человека, но я все еще пытаюсь свыкнуться с заболеванием отца и пока не могу заставить себя общаться с ним теснее. Мать продолжает сборы: она переезжает в жилье поскромнее и поближе к городу, в котором живет Дэвид. Я рада, что она начинает жизнь с чистого листа вдали от слухов и сплетен.
Я снова навещаю отца, но мне сообщают, что болезнь будет только прогрессировать. Таким образом, последняя надежда узнать, что за события происходили много лет назад, — это встретиться со священником. Полли удается разузнать, где он служит. Я прекрасно понимаю, что до слуха матери рано или поздно докатится, с какой просьбой я обращалась к подруге, и поэтому, не откладывая в долгий ящик, еду к нему побеседовать, прежде чем она успеет вмешаться.
Лили везет меня к городу через бугристые, поразительно живописные Аделаидские холмы. На заднем сиденье гулит ее кроха, и этот детский лепет согревает сердце и успокаивает. Она паркуется на стоянке возле церкви. Мы договариваемся встретиться через полчаса в кофейне, и она идет по магазинам, посадив Элизабет в сумку-кенгуру.
Я теряю самообладание при виде зловещей готической церкви из коричневого камня с высокой заостренной крышей и шпилями, пронзающими солнечное небо. Направляюсь к дверям по ухоженному церковному двору и ступаю в просторный полумрак. Никого не видно; я осматриваюсь в поисках ризницы и замечаю ее справа от алтаря. Стучу по открытой двери, зову: «Здравствуйте?», и минутой позже выходит мужчина в рясе и белом воротничке.
— Я могу вам чем-то помочь?
Он постарел — если точнее, стал старше лет на двадцать, — раздался в боках, на висках проступила седина. Все-таки по сравнению со мной священник почти не изменился. Это точно он.
— Отец Уильям? — спрашиваю дрожащим голосом.
— Да?
— Можно с вами поговорить?
Он морщит лоб.
— Конечно.
Он приветливо подзывает меня, приглашая войти. Усаживаюсь в новое и довольно неудобное кресло, а он занимает место напротив.
— Вряд ли вы меня помните, — начинаю я. Я думала, что буду нервничать намного сильнее. — Меня зовут Бронте.
На его лице проступает совсем другое выражение. Он становится белее мела.
— Я не желаю вам никаких неприятностей, — поясняю я. — Моему отцу плохо — у него болезнь Альцгеймера.
На секунду его лицо искажается болью.
— Я не могу у него ничего спросить.
— Что вы хотите знать? — с трудом произносит он, будто вымолвить слово стоит ему колоссальных усилий.
— Не знаю, — честно отвечаю. — Я пытаюсь понять, как все это произошло.
Я бы могла ему рассказать, как их отношения повлияли на мою жизнь, что уже ничто не могло стать как прежде и что только сейчас я осмелилась взглянуть своим страхам в лицо. Но священник не может ничего изменить, и я не должна его обвинять и причинять боль. Не сомневаюсь, что и на его долю выпало немало горя.
Он заливается краской, и я с сожалением понимаю, что не стоит спрашивать о том, как это «произошло».
— Не могли бы вы рассказать о нем что-нибудь? Каким он был? — тихо спрашиваю его.
Он странно на меня смотрит.
— Ну, он был добрым, талантливым и умел дружить, — осторожно признается священник.
— Правда, добрым? — спрашиваю, и глаза наполняются слезами. — Просто я такого не помню. Я помню только, что он всегда выглядел очень несчастным и, казалось, он не любил маму. И он не любил меня.
