Он отнес посуду в судомойню, прошептал в раковину несколько строк. «Мой добрый Крузо. Мой милый Лёш».
Вспомнился список дел, которые надо сделать. Казахи стащили книжку кассовых чеков. Нет, вон они, лежат за спиной на подоконнике, а рядом аккуратненько шариковая ручка и пепельница. Добрые казахи. Эд прочитал список, но это оказался не список. И не его. Хотя почерк его. Он прочитал. Три листочка кассовых чеков, записи в манере Крузо, но не его. Он прочитал.
Вернулся в судомойню, пустил воду. Принес тарелки, столовый прибор и стаканы и начал водить руками по дну раковины. «Добрый. Милый».
Немного погодя он вытер руки «римлянином» и принес из своей комнаты большой блокнот. Рассматривал бледно-голубой квадрат страниц. Блокнот лежал наискосок, наполовину у Кромбаха, наполовину у Моники. Он поворачивает его туда-сюда, то к Кавалло, то к коку Мике и, наконец, к себе.
Смотрите, это подарок Г.
Он полистал от конца к началу, провел ладонью по давним записям, погладил их. Погладил Г. Теперь он мог просто думать о ней. Мог чувствовать размокшими кончиками пальцев следы шариковой ручки, впечатавшиеся в грубую, волокнистую бумагу. Она ушла, он так буквально и думал, ушла. И при этом видел ее короткие быстрые шаги, через рельсы. Оторвал от пачки три исписанных листка, аккуратно спрятал их между страницами. «Ты умеешь перенять мой тон».
Никого не осталось. Эд встал, надел тельманку, впервые после приезда снова надел ее, ведь стало холодно. Убедился, что за дверьми и во дворе никого нет, никаких странников, не готовых уважать его табличку о закрытии. Сейчас он походил на хуторянина, полного подозрений. Резкий ветер ударил в лицо. Помедлив, он зашагал по тропинке к лестнице на обрыве.
Ходьба шла ему на пользу. По мере спуска гул усиливался, прибой грохотал, послышался какой-то визг, сперва тихий, потом громче, то накатывающий, то отступающий свист, словно снаряды генерала свернули на круговую орбиту. Бутылки Крузо, подумал Эд. Это они пищат. Пищат в кротовьи норы.
Потом мысли куда-то подевались, он только шел и шел. Тронул рукой висок, не то стараясь что-то вспомнить, не то здороваясь с морем давним, уже почти забытым манером. Бесконечный гул – теперь он беспрепятственно проникал в него, стремился стереть ему память. «Мы ша-га-ем по берегу моря, до сол-неч-но-го за-ка-та…» Мать, отец и Эд-ребенок между ними, их светлые, сияющие лица и шаг в ногу по песку рюгенского Гёрена – единственное воспоминание, возникшее ему в помощь.
И вдруг ходьба кончилась. Пляж исчез. Вместо него гора глины, исполинская лавина, рухнувшая далеко в море. Больше ста метров береговой кручи обвалилось. Несколько больших, в рост человека, валунов торчали из глины, словно черепа засыпанных великанов, между ними – вывернутые с корнями кусты и деревья. Эд заметил нанос у себя под ногами. Даже приблизительно не определишь, где похоронена его лисица.
Старая плутовка.
Старина.
Эд видел, как лисица защищала папку своим кожистым телом, слышал, что ей нашептывали стихи, тихонько, глубоко под землей. Он различал каждое слово и повторял его, и скоро его речь вышла далеко за пределы строк, далеко в шум моря. Теперь он декламировал вслух, навстречу прибою, разгорячился и едва не упал, испуганно умолк и тут понял: самое малое, единственное, что осталось сделать. Ради Лёша. Ради Крузо.
Три дня спустя, вечером 12 ноября, блокнот был заполнен, каждая строчка, каждая клеточка. Он не спал, день и ночь работал. Иногда за столом для персонала, а чаще в судомойне, у раковины для первичного мытья или у раковины для столовых приборов, поочередно, то на своей стороне, то на стороне Крузо. «Вообще-то тебе хочется погрузиться целиком, утонуть, но, по сути, достаточно просто водить руками в воде… Одна сплошная утрата, так тебе кажется. Но на самом деле не утрачивается ничто и никто, Эд, никто. Ты просто продолжаешь тихонько говорить себе под нос, своим голосом, стучишься в сами слова, своим голосом. Сотни раз, в собственное ухо. И однажды можешь услышать».
В конце концов Эд еще раз перемыл все наличные столовые приборы, кастрюли, стаканы и прочую посуду. Руки его размокли, пальцы как у утопленника. «Я должен составить сборник. Нет ничего лучше составления сборника, ты знаешь, Эд?»
Через форточку за стойкой он спустился вниз, принес оттуда стопку бланков «Отшельника». Достал из шкафа кромбаховскую машинку «Торпедо» и приступил к делу. Всю ночь сидел за машинкой. У иных букв кровавые шапки. Утром работа была закончена. Может быть, не слово в слово, не строчка в строчку, но Эд слышал, что все правильно, слышал интонацию.
– Мы вдвоем, – пробормотал Эд.
Писание опустошило его. Такое чувство, будто делать в жизни больше нечего. Он сразу лег в постель и заснул крепким сном, без сновидений.
Вечером его разбудило тявканье. Одна из собак Фосскампа. Лаяла механически, без передышки. Может, лисица возле забора, подумал Эд, или кабаны. Может, тут только животные и остались, животные да я. Странным образом эта мысль успокоила его. Он закутался в одеяло, решил еще поспать, но послышался стук.
Ревизоры.
На секунду-другую Эд замер, прислушиваясь к дождю. Никого.
И опять стук.
Он включил наружное освещение и сквозь гардину глянул наружу. У двери стоял добрый солдат. В парадной форме и без оружия.
– Всего тебе хорошего, Эд, всего хорошего, – сказал добрый солдат.
– Что стряслось? – спросил Эд.
– Я говорю «всего хорошего», на случай, если завтра тебя здесь не будет. Короче, всего хорошего.
Эд не знал, что ответить, оперся ладонью на дверь.
– Всего хорошего, – в конце концов пробормотал и он и неизвестно почему добавил: – Мне очень жаль.
Добрый солдат повернулся и исчез в ночи. Эд проводил его взглядом. Тот выбрал короткую дорогу, тропинку через Свантевитшлухт, прямиком к казарме.
«Всего хорошего».
Он еще постоял у двери, прислушиваясь.
Потом протопал в судомойню, достал бутылку с кремом. Кожа на кончиках пальцев лупилась, два ногтевых ложа воспалились, малюсенькие красноватые вздутия. Может, я перестарался с кремом, подумал Эд. Втер слизистую мазь между пальцами и, похлопывая, в ладони. Сей же час проступила тишина, поэтому, чтобы похлопывать, требовалось усилие. Тишина требовала тишины, вот в чем дело, «и так было всегда», – пробормотал Эд. С другой стороны, хлопать было приятно. Руки согрелись, в пальцах заструилась кровь, похлопывание придавало храбрости. И он продолжал хлопать, бесцельно шагая в потемках «Отшельника»… точно проклятое привидение, думал Эд, привидение, гремящее цепями. Хлопал и видел Эттенбурга, исконного отшельника, прах которого высыпали в море, Эттенбурга, призрака. В своей монашеской рясе тот брел вдоль кромки обрыва, время от времени отчаянно топал по песку ногой, и огромный кусок земли отрывался и сползал в море. Такова была его месть; мало-помалу весь остров исчезнет в море.
