Он добрался до ограды. Подошвы его теннисных туфель болтались где-то на фут ниже наконечников прутьев. С такого ракурса они не казались тупыми. Они казались очень даже острыми. Луис вдруг понял: острые они или не очень, он рискует не только своими яйцами. Если он упадет на одну из этих штуковин, она точно достанет до легких. И полицейские, когда вернутся, обнаружат на кладбищенской ограде заблаговременное и до жути реалистичное украшение к Хэллоуину.
Дыша сбивчиво и тяжело, он попытался встать на вершину ограды, чтобы немного передохнуть. Его ноги плясали в воздухе, не находя опоры.
В конце улицы забрезжил свет.
О Господи, это машина, она едет сюда…
Он попытался сдвинуться вперед, но ладони скользили. Сцепленные в замок пальцы начали разжиматься.
Продолжая нащупывать ногами опору, он повернул голову влево. Да, это была машина, но она проехала перекресток на полном ходу и скрылась из виду. Повезло. Если бы она свернула сюда…
Руки опять заскользили. Он чувствовал, как ему на голову сыпется кора.
Одна нога все-таки нашла опору, но теперь он зацепился штаниной за один из металлических наконечников. Он уже понимал, что долго так не провисит. В отчаянии Луис дернул ногой. Ветка качнулась и прогнулась еще сильнее. Руки опять заскользили. Раздался треск рвущейся ткани, и вот Луис уже стоит на двух остриях. Они впивались в подошвы его теннисных туфель, это было неприятно и даже больно, но он все равно стоял. Облегчение в руках перекрывало боль в стопах.
Наверное, со стороны я отлично смотрюсь, подумал Луис не без мрачного веселья. Держась за ветку левой рукой, он вытер правую о пиджак, потом поменял руки и вытер левую.
Он еще пару секунд постоял на ограде и сдвинул руки вперед по ветке. Теперь она стала тоньше, и держаться было удобнее. Он качнулся вперед, как Тарзан, и оторвал ноги от наконечников на вершине ограды. Ветка опасно качнулась, и Луис услышал треск. Он разжал пальцы и полетел вниз, надеясь, что с приземлением ему повезет.
Но приземлился он неудачно. Ударился коленом о каменное надгробие, и боль пронзила ногу до бедра. Луис перекатился на траву, держась за колено и стиснув зубы. Оставалось только надеяться, что он не разбил коленную чашечку. Наконец боль немного утихла, и Луис обнаружил, что нога сгибается. Все должно быть нормально. Если он будет двигаться и не даст суставу окостенеть, все должно быть нормально. Наверное.
Он поднялся и пошел вдоль ограды обратно к Мейсон-стрит и своим инструментам. Поначалу идти было больно, и он хромал, но боль постепенно утихла. В аптечке в машине был аспирин. Надо было взять его с собой. Но теперь уже поздно. Он следил за движением на улице, и когда там показалась машина, отступил в глубь кладбища.
На Мейсон-стрит, где машин и прохожих могло быть больше, чем в прилегающих переулках, он старался держаться подальше от ограды, пока не подошел к месту точно напротив «сивика». Уже собирался нырнуть в кусты и забрать свой сверток, как вдруг услышал шаги на дорожке стой стороны. Шаги и тихий женский смех. Присев на корточки за высоким надгробием — согнутое колено тут же отозвалось болью, — он следил за парой, которая шла по дальней стороне улицы. Они шли в обнимку, и что-то в их передвижении от одного пятна белого света к другому напомнило Луису старое телешоу. Да, точно! «Шоу Джимми Дюранте». Интересно, что они сделают, если он сейчас выпрямится в полный рост — дрожащая тень в этом тихом городе мертвых — и выкрикнет зычным голосом: «Доброй ночи, миссис Калабаш, где бы вы ни были!»
Они остановились в круге света в двух шагах от его машины и обнялись. Наблюдая за ними, Луис испытывал что-то похожее на гадливое изумление вкупе с ненавистью к себе. Вот он сидит, скрючившись, за могильной плитой, как какая-то нечисть из дешевого комикса, и подглядывает за влюбленными. Неужели так просто переступить эту черту? — подумал он, и эта мысль тоже показалась ему знакомой. Неужели она так тонка, что ее можно переступить запросто, без хлопот и заморочек? Влезать на деревья, перебираться по веткам, спрыгивать на кладбища, подглядывать за влюбленными… рыть ямы? Так просто? Это и есть сумасшествие? Восемь лет я учился, чтобы стать врачом, а потом в одночасье сделался осквернителем могил — упырем, как сказали бы некоторые.
Он зажал рот руками, чтобы ни один звук не вырвался наружу, и попытался нащупать внутри этот парализующий холод, это ощущение отрыва от внешнего мира. Оно тут же нашлось, и Луис погрузился в него с головой.
Когда парочка наконец собралась идти дальше, Луис провожал их взглядом с нарастающим нетерпением. Они подошли к подъезду одного из домов, мужчина достал из кармана ключи, открыл дверь, и влюбленные скрылись внутри. На улице вновь стало тихо, если не считать непрестанного воя ветра, тревожившего листья деревьев и волосы, липшие к потному лбу Луиса.
Луис подбежал к ограде, наклонился и принялся шарить руками в кустах в поисках своего свертка. Тот был на месте. Когда Луис его поднимал, внутри опять тихо звякнуло. Прижав сверток к груди, Луис вышел на гравийную дорожку, ведущую от ворот в глубь территории, и остановился на миг, чтобы сориентироваться. Сейчас пока прямо, потом на развилке — налево. Все просто.
Он пошел вдоль края дорожки, держась в тени вязов, чтобы сразу же отступить дальше в сумрак, если на кладбище все-таки есть ночной сторож, которому не сидится в сторожке.
На развилке он повернул налево и уже приближался к могиле Гейджа, когда вдруг с ужасом понял, что не помнит, как выглядел его сын. Он помедлил, глядя на ряды надгробий и суровые фасады склепов, и попробовал вызвать в памяти образ Гейджа. Ему вспоминались отдельные черты: светлые волосы, по-детски легкие и пушистые, сияющие глаза, мелкие белые зубки, маленький шрамик на подбородке, оставшийся после того, как Гейдж грохнулся со ступенек в их доме в Чикаго. Да, отдельные черты Луис помнил, но они не желали сливаться в единое целое. Он видел, как Гейдж мчится к дороге, мчится на встречу с грузовиком «Оринко», но не видел его лица. Луис попробовал вспомнить Гейджа в кроватке, каким он был в тот день, когда они запускали воздушного змея, но увидел лишь темноту.
Где ты, Гейдж?
А ты не думал, Луис, что, возможно, своими стараниями сослужишь Гейджу плохую службу? Может, ему хорошо там, где он сейчас… Может быть, это не бред воспаленного воображения, как ты всегда думал. Может быть, он сейчас среди ангелов или просто спит. И если он спит, ты уверен, что знаешь, кого ты разбудишь?
Где ты, Гейдж? Я хочу, чтобы ты вернулся домой.
Но точно ли он сам управляет своими действиями? Почему он не может вспомнить лицо Гейджа и почему так упорно не слушает, когда его пытаются предостеречь: Джад, Паскоу в том сне, смятение в собственном встревоженном сердце?
Он подумал о надгробиях на кладбище домашних животных, об этих неровных кругах, уходящих спиралью в Великую тайну, и все внутри вновь сковал холод. Зачем он стоит и пытается вспомнить, как выглядел Гейдж?
Совсем скоро он его увидит.
