Устроится на ночлег торговцу удалось тоже без особых хлопот – встретились знакомые перекупщики. Ибн-аль-Рашид обычно с такими дел не имел, но тут обрадовался им как малый ребенок. А не имел, потому что всегда считал этих людей мелковатыми для своих торговых дел. Потому они и вились возле степного войска в надежде существенно увеличить имеющийся первоначальный капитал. Это было чрезвычайно опасно – могли ограбить и даже убить. Но это еще было и очень прибыльно. Чертовски прибыльно.
Воины, зная, что впереди предстоят длительные походы, стремились поскорее избавиться от награбленного добра, потому что остатки добычи у них зачастую отбирали и сжигали, как обременяющее в пути.
Нет, конечно, никто не препятствовал степняку напялить на себя, вместо одного, два, а то и три халата. Но что делать с остальной одеждой, когда на тебе самом ее уже столько, что трудно повернуться, а хурджины[99]на сменной лошади тоже забиты до отказа?
Он-баши было чуть легче, юз-баши – совсем неплохо, а мии-баши[100], имеющим в своем распоряжении арбы, и вовсе хорошо, но рядовым воинам…
Вот потому уже в первые после захвата города дни за вещь стоимостью в золотой динар не знающий ее истинной ценности дикий степняк просил вдвое, втрое, а то и вчетверо дешевле. Затем цена падала еще больше. Когда же по лагерю кочевников проносился слух о том, что завтра выступать, суммы запрашивались и вовсе смехотворные, уменьшаясь в десятки раз и опускаясь до одного черного дирхема[101]. В такие вечера гомон бесконечного торга утихал лишь к полуночи, не раньше.
Впрочем, Ибн-аль-Рашид такой мелочовкой не интересовался. Да и не до того было. Ему предстояло все взвесить и продумать, что именно говорить хану. Особенно тщательно – о чем умолчать.
А вот лгать не стоило. Аллах, конечно, делал в этом случае скидки правоверным, поскольку обман людей, не приобщенных к истинной вере, допускался, хоть и с оговорками. Зато у Чингисхана скидок не было. Никогда. Никому. Нигде. Поэтому, прежде чем явиться к потрясателю вселенной, необходимо было как следует приготовиться к предстоящему разговору.
Но купец не успел. Тот сам нашел его и позвал. Ближе к полуночи за ним пришли два здоровенных бугая из числа кебтеулов[102]. С монголами их роднила только кривоногость, желтизна кожи, узкие глазки и плоские, как сковорода, лица. Возглавлял же их сам Тахай, которого Чингисхан поставил руководить всеми разведчиками еще тридцать лет назад.
Араб думал, что его приведут в огромный ханский шатер, вмещавший при необходимости до сотни человек. Однако не успели они даже дойти до высоких плечистых кешиктенов, застывших, будто изваяние возле шатра, как Тахай неожиданно дернул купца за руку, бесцеремонно увлекая его за собой влево, где метрах в ста пятидесяти стояла еще одна юрта. Подходила она больше для какого-нибудь он-баши или юз-баши, не выше. Даже для мии-баши она уже не годилась, не говоря уже о темнике[103]или, страшно сказать, о самом повелителе вселенной.
Правда, были в ней и тяжелые плотные ковры, богато украшенные разноцветным орнаментом и в обилии развешанные на тонких стенах, но на земляном полу лежал обычный войлок. Стояло перед купцом и богатое угощение, но подано оно было прихрамывающим старым слугой-китайцем, причем на блюдах, совершенно разных по стоимости. Были там и золотые мисы, отделанные по ободку причудливым орнаментом, но были и серебряные, и даже грубо вылепленные из обычной глины.
А еще купец подумал, что зря поверил рязанскому князю Константину, который слишком доверял своим предсказателям. Понадеявшись на его слова, купец прибыл в Бухару, опрометчиво считая, что у него в запасе уйма времени до той поры, пока придет этот проклятый степняк. Как выяснилось, неведомый звездочет Константина ошибся и очень сильно – на целый год.
Сам Чингисхан находился уже в юрте. Он был, точнее, выглядел очень спокойным. Впрочем, как всегда. Почти всегда. Но купец уже знал, что спокойствие это обманчиво и больше всего походило на медлительность гюрзы перед смертельным прыжком. Лишь желтые немигающие глаза великого сотрясателя[104]вселенной самую малость выдавали истинное состояние души властителя монголов – ленивое, но настороженное, хотя пока и без шалых искорок безумия где-то там, в самой их глубине.
Эти искорки весело плясали, когда горели один за другим города тангутской империи Си-Ся, переходили в безумное адское пламя во время очередного сражения и угрюмо роились в самой глубине зрачка, когда Чингисхан определял дальнейшую судьбу пленных, захваченных на поле битвы. Сейчас их не было, и одно это уже радовало Ибн-аль-Рашида, хотя на самом деле ничего не значило. Появиться они могли в любой момент. Пока же гюрза размышляла.
Ибн-аль-Рашид огляделся, сделал он это очень осторожно, самым краешком глаз. Араб все никак не мог понять, почему воины привели его не в большой шатер, где повелитель монголов всегда устраивал веселые пиры и горделиво восседал на золотом троне, захваченном в Китае. До недавних пор его принимали именно там.
– Ты сказал, купец, что урусы мужественные и храбрые люди, – хмуро выслушав подробный рассказ торговца, заметил Чингисхан. – Тогда почему же они бедные? Почему же они не оседлают своих коней и с мечами в руках не добудут себе богатства у своих соседей?
– Я уже говорил, повелитель народов, что они мирные люди. Они любят то, что делают и добывают сами. У них даже поговорка есть такая, – заторопился Ибн-аль-Рашид, видя, как нахмурились и без того уже узкие глаза Чингисхана, – что легко приходит, то легко уйдет.
– Глупцы, – проворчал грозный хан. – Они забыли добавить, что, когда все легко уйдет, можно также легко взять еще. Ну, пусть так. Но ты сказал, что у них много правителей, и нет одного, самого главного.
– Я сказал, что у них есть князья и каждый сидит в своем улусе. Но кроме этого есть и великий князь, который сидит в главном городе уруситов – Киеве, и если он созывает остальных на битву, то они, как послушные сыновья, охотно приходят на зов отца.
Чингисхан рассеянно протянул руку к пиале и, шумно отдуваясь, одним махом осушил пенистый кумыс.
– Всегда приходят? – буркнул он. – Всегда слушаются?
