— Она не хочет встречаться со мной? — он смотрел перед собой на дорогу.
— Я думаю, хочет. Очень хочет. Но тогда, в сорок пятом, случилось несчастье, — она запнулась. — Да, я скажу. Она может и не сказать.
— Какое несчастье? — он внимательно посмотрел на нее.
— Она потеряла ребенка. Вашего ребенка, — машина резко затормозила, сзади засигналили.
— Ребенка? Когда? — Йохан повернулся к ней.
— В апреле сорок пятого. Незадолго до того, как все случилось со мной. Она очень тяжело переживала. Но я ничего не знала, она ничего не говорила мне тогда, а я даже не догадывалась. Она все переживала сама, никому не жалуясь. Так было только тогда, когда погиб Штефан. Я никогда ее такой не видела. Я думаю, она просто боится признаться, что это произошло, и ей до сих пор больно. Она винит себя. Она всегда винит себя, и никого больше. И все переживает одна, оттолкнув всех, даже тех, кто мог бы ей помочь. Моя мама — очень сложный человек, — продолжила она, помолчав, — это от рождения, ведь она принадлежит к знатному старинному роду, у них много чего накопилось в наследственности, и оттого, что жизнь ей выпала тоже далеко не легкая. Она будет ездить с этими миссиями на Ближний Восток или еще куда-нибудь в Африку, и все эти дети арабов и папуасов будут совершенно счастливы, они будут здоровы, она их всех вылечит, у них будут самые лучшие в мире игрушки и самые вкусные конфеты. Но, приезжая домой в Париж, она сама будет закрывать двери и тихо плакать, одна в королевской спальне, но ничего не сделает для себя и никому не скажет, как ей плохо. И я решила, я должна сделать. Если не я, то кто?
— Так говорил о ней и доктор Виланд, — Йохан кивнул, глядя перед собой. — Он погиб в Австрии, наш добрый доктор Виланд, бомба угодила в госпиталь. Что ж, это все оригинально, фрейляйн Джилл, — он повернулся к ней, глаза блестели. — У меня был еще один ребенок, самый желанный, самый долгожданный из всех, которого я желал страстно, он погиб — я ничего об этом не знаю десять лет. Женщина, о которой я мечтал с юности, которую любил, с которой был обручен, которая ждала от меня ребенка, которую я считал погибшей, жива. Она живет в Париже и ездит на Ближний Восток с миссией Красного Креста. Я тоже ничего не знаю. А зачем? Ваша мать, фрейляйн Джилл, очень оригинальная женщина, — повторил он и отвернулся, закуривая сигарету.
— Я говорила ей, что это жестоко. Но она сказала…
— Что она сказала?
— Она сказала, что в тюрьме, пожалуй, лучше и не знать.
— Это конечно, — он кивнул. — Лучше не знать, что женщина, которую любишь, которую считаешь погибшей, на самом деле жива. Тогда и самому жить вроде как незачем, можно спокойно умереть. Коли уж приговорили — так и помирай. А ради чего жить?
— Нет, вы не правы, — Джилл покачала головой. — Она сделала все, что могла, чтобы добиться вашего освобождения. Сама она этого не скажет. Она даже призналась Черчиллю, что была у Мальмеди, она призналась ему, кем она была в годы войны, в какой организации служила.
— Ваша мать знакома с Черчиллем? — он усмехнулся. — Она не рассказывала.
— Нам повезло, — Джилл ответила очень серьезно, — что такой известный в мировой политике человек, такой влиятельный человек до сих пор верен дружбе, которая связывала их с мамой в юности и молодости.
— Нам тоже повезло, я так догадываюсь.
— Он когда-то приезжал сватать маму за английского принца Эдуарда. Она по отцу — де Монморанси, а по матери — фон Габсбург. Она, конечно, тоже не рассказала вам, — Джилл улыбнулась. — Но это не потому, что хотела скрыть. Просто она никогда не придавала этому значения. Она сделала все, что могла, чтобы добиться вашего освобождения. Она сама тоже этого не скажет. Она сделала все, даже больше, чем можно было себе представить, — повторила она. — Она просила Черчилля. Это она настояла на психологической экспертизе для этих следователей, леди Клемми инициировала расследование, а мама сделала выводы и передала заключение сенаторам, которых Уинстон ей указал. Оно оказалось настолько смелым и бескомпромиссным, что его засекретили, побоялись опубликовать. Им пришлось назначить сенатскую комиссию для расследования, так они испугались прослыть параноиками, ведь ее вердикт мало кто осмелится сегодня оспаривать — такой авторитет. Зато потом на нее обрушился шквал обвинений. Особенно усердствовали французы и американцы. Кем только ее ни называли: и пособницей Гитлера, и фашисткой подстилкой. Но мою маму не запугаешь. Она сказала французам, что если они и дальше будут поливать ее грязью, она очень легко распрощается с Францией, как она это сделала в девятнадцатом году, и вернет им их гражданство, которое они едва ни умоляли ее снова принять. Она так и сказала: возьмите свое гражданство назад, я много лет прекрасно обходилась и без него. Уедет в Австрию, где куда лояльнее относятся к ней и ее деятельности, где ее, можно сказать, боготворят, где она не просто известный врач, она — принцесса, последняя прямая наследница фон Габсбургов. Ну, на это французы не могут согласиться. Конечно, ведь у мамы почти все значительные международные премии: за мир, за заслуги перед человечеством, за гуманизм. Они сразу замолчали. А англичане и так молчали. Уинстон контролирует половину прессы, не позволит же он им клеймить свою жену, а заодно и ее ближайших подруг. Так что американцы остались одни, их поддержали только Советы. Так что все спустили на тормозах, как и говорил Уинстон. — Джилл помолчала, глядя в окно. — Она носит кольцо, которое вы ей подарили, — добавила через минуту. — Она всегда носила его, не снимая, с сорок пятого года. Носит и сейчас, — Джилл вздохнула.
— И ей нужен доктор Виланд, чтобы позвонил и сказал, что она уезжает в Берлин, потому что ее вызвал Мюллер. И дочка Джилл, которая через десять лет сообщит мне, что ее мать, оказывается, не погибла в Берлине, а живет в Париже и носит мое кольцо. Давайте адрес, — он снова повернулся к ней. — Давайте, Джилл, я приеду к ней в Париж, когда она вернется.
Джилл протянула ему визитную карточку. Он взглянул, приподнял бровь.
— Версаль?
— Да, мы там живем.
— В королевском дворце? — он улыбнулся.
— Нет, рядом. Если что-то изменится, перезвоните мне, — она протянула ему вторую карточку, свою. — В министерство. Я работаю в МИДе Франции. Только не домой, прошу. Иначе она все поймет и сбежит к каким-нибудь неграм. Их много, они всегда голодают, болеют, им постоянно нужна помощь. Как же там без мамы? Без моей мамы они точно не обойдутся. И опять все придется начинать сначала. Она всегда жертвовала собой. После падения рейха она часто задает себе вопрос: не лучше ли было бы, чтобы я осталась в Чикаго и там жила, не зная войны, ведь я ей не родная дочка. — Он кивнул. — Я не могу найти слов, чтобы сказать, как я ей благодарна за все, что она сделала для меня, что она моя единственная, любимая мама, — голос Джилл дрогнул, Йохан взял ее за руку. — Она никогда никому не отказывала в помощи. Никогда. И она всегда была очень преданной. Преданной нам со Штефаном. Преданной тем мужчинам, которые ее любили. Это, наверное, потому, что она правнучка императора. Это у них в крови, воспитано за тысячелетие — думать в первую очередь не о себе, а о том народе, который тебе доверился, о других людях. Заботиться о них. Она знала очень мало счастья. И ее предавали часто. Граф де Трай проиграл ее в карты, просто так, как вещь, пусть даже и драгоценную. Они были обручены, он хотел, чтобы она стала его женой, он и сейчас этого хочет. Что же касается Отто и их жизни в рейхе, они были вместе с тридцать восьмого года, и я долго не совсем понимала, что происходит. Не понимала, как ей трудно. В сорок первом году после очередной размолвки он сжег у нее на глазах несколько десятков ни в чем не повинных людей там, в России, просто загнал их в сарай и сжег.
