— Возможно, Кэри. Возможно. Собственно, я думаю, что буду.
Лофтис взял ее под руку.
— О чем это вы, лапочка?
Она обняла его за талию.
— Да ни о чем. — Она подняла на него глаза, пока они шли по проходу. — В чем дело, дорогой? У вас встревоженный вид. — И стиснула его мягкую уязвимую кожу под ребрами. — Ох, Милтон, я так счастлива!..
Большинство гостей так или иначе умудрились разместиться в столовой, хотя, как и раньше, многие вышли на оба крыльца. Элла хозяйничала у чаши с пуншем вместе с двумя цветными юношами в белых пиджаках, готовившимися разливать шампанское. Ла-Рут было поручено заниматься закусками и сандвичами, тарелками и вилками, и салфетками, но еще до появления гостей она столько всего неверно наделала: неправильно сложила салфетки, положила на стол вилки так, что их не достать, и Элла отправила ее на кухню, чтобы она не мешала. Когда гости направились к ожидавшим их хозяевам, Элла и двое юношей застенчиво и неловко встали навытяжку с разливной ложкой для пунша и бутылками в руках. Время от времени Ла-Рут выглядывала из кухни вместе со Стонволлом в голубом пиджаке и бархатных брюках, который умудрился защемить пальцы качающейся дверью, и его пришлось угомонять и успокаивать.
Элен с Милтоном присоединились к Пейтон и Гарри, и гости шли мимо них, пожимая им руки и обмениваясь приветствиями. Более пожилые дамы — в том числе миссис Мэйо, и миссис Казберт, и жена доктора Балуинга, походившая на испуганного маленького дрозда и говорившая с придыханием, — чуть не рухнули, пока шел обряд, и он явно сказался на них. Когда они приехали к Пейтон и посмотрели на нее, каждая вспомнила свое исчезнувшее одиночество и молча, трясясь, обхватила невесту, каждая боясь доверить слова дрожащим губам. Но общая атмосфера полна была безудержного веселья и радости. Пейтон, по мнению всех, была такая красивая и изящная. Она всем улыбалась и представляла гостей Гарри, правильно помня все имена. Мужчины постарше, считавшие ее красивой — это верно — и должным образом целовавшие ее, видели, однако, свадьбы стольких детей, что мысли их были о шампанском. Картер Хьюстон, начальник верфи, был верхом аристократизма и воспитанности. У него были висячие, словно выбеленные, усы без единого пятнышка, хотя он все время жевал трубку. Целуя Пейтон, он прошептал: «Моя прелестница», — и его накрахмаленные манжеты хрустнули, а красивые старые голубые глаза романтически сверкнули.
— Так это, значит, и есть ваш юноша, — сказал он, поворачиваясь к Гарри, и остановился — единственный в этой комнате, кто мог безнаказанно так долго прохлаждаться. Он оглядел Гарри с ног до головы любезно, мягко и повернулся к жене. — Это ее юноша, Лиза, — сказал он, точно она этого не знала. — Вы должны хорошенько беречь это прелестное дитя, Гарри. И если вы оба не осядете в Нью-Йорке, тогда вам надо поселиться в Порт-Варвике и часто нас навещать. Пейтон, ты слишком долго отсутствовала. Верно, Лиза?
Он повернулся к маленькой седой женщине, висевшей у него на руке и пахнувшей духами «Ярдли», — у нее было лицо аристократки и странная вечная улыбка. Так получалось благодаря ее глазам, и от того, как поднимались вверх уголки рта, и оттого, что вся ее жизнь прошла в атмосфере озадачивающей доброжелательности, поскольку, видя эту улыбку, люди не могли не отвечать тем же, улыбаясь ей, даже когда, возможно, ей было грустно.
— Совершенно верно, Сайэта, — сказала она, — совершенно верно.
— Мы так и поступим, сэр, — сказал Гарри.
Хьюстоны проследовали дальше. Хозяева немного побездействовали, поскольку Лофтис, стоявший рядом с Пейтон, занялся дантистом-калекой по имени Монро Хобби. У него когда-то была недалекая красивая жена — брак этот был разрушен соблазнителем, ловким итальянцем-моряком из Уилмингтона, что в штате Делавэр, у которого язык был подвешен куда лучше, чем у него, да к тому же было целых две ночи, и теперь Хобби на каждой свадьбе, желая вернуть великолепие былых лет, поспешно напивался и становился многоречив и патетичен. Он посмотрел на Лофтиса и схватил его за плечо, бормоча что-то насчет вечной молодости, а потом неуверенно прошагал в тумане забывчивости мимо Пейтон и Гарри. Лофтис повернулся к Пейтон.
— Ну как ты сейчас, лапочка?
— Оскорблена. — И рассмеялась.
— Чем?
— Да этот доктор Хобби. Он же не поцеловал меня. Бедняга!
— Действительно бедняга. — Лофтис посмотрел на Гарри. — Не обижайтесь, Гарри, на некоторых из этих людей, — понизив голос, произнес он и подмигнул, — это же виргинцы. Большинство из них точно в бреду и… ох… — И отвернулся, поскольку Элен дотронулась до его плеча:
— Тут Эпплтоны, дорогой.
Так оно и пошло. Гости шли чередой, обменивались рукопожатиями, целовали хозяев и были поцелованы, и чинно выстраивались в очередь за шампанским. Там было и виски и джин — бутылка за бутылкой для любителей чего покрепче. Элен не пожалела денег на этот величайший в ее жизни кутеж, а Лофтис благодаря своим обширным связям в обществе совершил необходимое чудо, чтобы преодолеть нормирование. Лучи октябрьского солнца золотой пылью оседали на окнах, а внутри, в помещении, было сплошное серебро: серебро шампанского и джина, серебро ложечек, серебро заколок в волосах девушек и серебристое звяканье полусотни бокалов, веселый и хрупкий перезвон. С пластинок звучала музыка, нечто нежное и венское, и разносилась по террасе, увлекая за собой толпу юношей и девушек, которые начали танцевать, разбрызгивая шампанское, серебряными ручейками струившееся по собранным в кучи листьям. Погода была мягкая, с голубым небом и множеством солнца — идеальный день, все сказали, для свадьбы; вскоре окна были распахнуты и запах отдаленных дымных костров стал смешиваться с запахами духов и цветов. В одном углу толстяки Казберты, оба еле держась на ногах, пожирали смитфилдскую ветчину — никто не обращал на них внимания. А Монкьюр (Монах) Юрти, вечный остряк, затерявшись в царившей в доме атмосфере, принялся целовать всех женщин, молодых и пожилых, пока его жена, высокая суровая женщина, не оттащила его в сторону и не успокоила. Романтика пустила корни среди молодежи: начались взаимные обещания, поглаживание рук, комплименты. Кто-то принес Пейтон и Гарри шампанское, и они поцеловались, а какой-то мужчина с камерой вдруг залил комнату светом, и немецкая песня, которую заело, снова и снова звучала: «Bist ein… bist ein… bist ein…»[23].
— Да поправьте кто-нибудь пластинку! — крикнула Пейтон, отрываясь от Гарри и смеясь.
Снова тосты, снова шампанское, и наконец появился последний гость — девушка по имени Винни-Бёрд Тэйлор, которая росла с Пейтон. Она была высокая и некрасивая, с плоской грудью, и, по всей вероятности, она никогда не выйдет замуж, и она обняла Пейтон вроде как со всхлипом, уткнулась своим прыщавым лицом в плечо Пейтон и немного всплакнула, словно ей нечего было вспомнить, кроме своего детства и летних дней под деревьями.
— Спасибо тебе, Винни-Бёрд, — сказала Пейтон, в свою очередь целуя ее, — а это Гарри.
