И еще почему-то вспомнила ее фразу о том, что грехи отцов ложатся на детей до седьмого колена.
«Это несправедливо», – сказала Екатерина Дмитриевна.
Я удивилась. Она не боится критиковать бога?
Впрочем, возможно, она атеистка и в бога не верит. Но тогда она не должна верить в проклятия, преследующие человеческий род.
Я улеглась на диване и закрыла глаза.
В памяти возникла комната, которая в детстве казалась мне очень большой. Родители называли ее «зал». Я вернулась со двора, где мы играли с Иркой, а дверь в квартиру оказалась не запертой. Раньше, двадцать лет назад, мы никогда не запирали двери. Считали, что бояться некого…
– Саша, она ни в чем не виновата, – сказала бабушка.
Я обрадовалась. Бабушка у нас! Хотела кинуться к ней, но бабушка говорила таким непривычным больным голосом, что я вдруг испугалась. И застыла в прихожей.
– Я знаю, – ответил человек, которого я привыкла называть отцом. Только мне всегда казалось, что ему это слово отчего-то не нравится.
– Она просто ребенок, – убеждала бабушка. – Ей всего пять лет!
«Значит, разговор обо мне», – догадалась я.
– Я знаю, – повторил отец. И добавил каким-то треснувшим голосом:
– Я ее видеть не могу.
Я на цыпочках вернулась к двери, открыла ее и вышла на лестничную клетку. Уселась на ступеньку и просидела там очень долго.
Эта фраза запала мне в душу на всю оставшуюся жизнь.
Мой отец меня видеть не мог.
Наверное, я это понимала и раньше. Во всяком случае, я старалась никогда не оставаться с ним в комнате один на один. Отец смотрел на меня пристальным прищуренным взглядом, и мне от этого становилось очень страшно.
Мне все время казалось, что он придумывает какой-то особенный способ наказания за проступок, который я пока не совершила, но вполне могу совершить.
А мама в такие минуты выглядела подавленной и бледной. Она становилась ко мне очень строгой и никогда не целовала при отце. Она вообще целовала меня тайком, украдкой, когда никто не видел. И от этого мне казалось, что мы обе совершаем что-то недостойное, некрасивое, почти преступное.
Впрочем, она заметно охладевала ко мне по мере моего взросления, а когда мне стукнуло пятнадцать, охладела окончательно.
Мы жили в одной квартире так, как живут соседи в коммуналке: практически не разговаривая. Потом я уехала учиться в Питер, а мама ударилась в религию. Духовных братьев и сестер я очень не любила, потому что было у меня нехорошее подозрение на их счет.
По-моему, их привлекала не столько мама, сколько прекрасная квартира в центре города. Мама пару раз подъезжала ко мне с разговорами о приватизации, но я отказала наотрез.
Приватизация!
Господи, да она и слова такого самостоятельно выговорить не могла!
В общем, с духовными родственниками я вскоре разобралась. Осталось разобраться с родственниками кровными.
Отец разошелся с мамой очень давно. Мне тогда было лет восемь, не больше. Нужно отдать ему должное: квартиру он оставил нам, не сделав никаких попыток ее разменять. Правда, алименты не платил, да мама их и не требовала.
Жили мы трудно, до тех пор, пока я не начала работать. Работать я начала рано, еще в музучилище. Устроилась на полставки концертмейстером в музыкальную школу недалеко от дома. Работа была не слишком тяжелой, зарплата ей вполне соответствовала. Жить стало чуть полегче.
Потом бабушка уехала в Израиль и начала свое стремительное шествие к вершинам творческого и финансового благополучия. Именно она оплатила мою учебу и пребывание в славном городе Петербурге.
Помогала она и тому человеку, которого я в детстве называла отцом. Правда, в сознательном возрасте я от этого слова отказалась. И если мы встречались на улице, то называла его вежливо: Александр Яковлевич.
Он женился почти сразу после того, как ушел от моей матери. У них с новой женой родилось двое сыновей, но я с моими формальными братьями не общалась никогда. И не потому, что не хотела.
Не хотел этого Александр Яковлевич. Наверное, он до сих пор не мог меня видеть.
Я усмехнулась, не открывая глаз.
Впрочем, эта антипатия не помешала ему явиться ко мне на работу после того, как он узнал, что наследство бабушка поделила на две части.
– Ты не имеешь на эти деньги никакого права, – сказал он высокомерно.
– Это решать не вам, а бабушке, – ответила я.
– Если у тебя есть хоть капля совести, ты от этих денег откажешься.
– Так решила бабушка, – повторила я упрямо.
И стояла на своем вовсе не из-за денег. Вам нравится быть человеком второго сорта?
Вот и мне не нравится. Я ничем не хуже двух его сыновей. И я ни в чем перед ними не виновата.
Зазвонил телефон. Минуту я лежала неподвижно, соображая, какой это аппарат. Если городской, то подходить не стану.
Но звонил не городской телефон, а мой маленький мобильник. Поэтому я со вздохом присела на диване и потянулась к джинсовой куртке, лежавшей в кресле.
Этот номер известен очень немногим людям. Тем людям, которых я вполне могу назвать близкими. Хотя я и не люблю разбрасываться этим словом…
Я включила маленький телефон и поднесла его к уху.
– Да…
– Он в городе, – сразу сказала Ирка.
Я пожала плечами.
– Пускай.
– Недавно был у меня на работе.
– Ничего страшного, – терпеливо повторила я.
– Как ничего? – повысила голос Ирка. – Ты, что, не соображаешь? Через пару дней он будет знать весь расклад!
Я вздохнула.
– Я беру отпуск за свой счет и еду к тебе, – сказала Ирка решительно.
– Нет.
Она опешила.
– Ань, об этом по телефону не поговоришь…
– Не о чем говорить, – отрезала я.
– Собираешься все взять на себя? – спросила Ирка деловито.
– Ну, не такая я героиня.
– Может, ты и сядешь? – продолжала язвить Ирка. – Так сказать, ответишь по всей строгости?
Она сменила тон и сердито спросила:
– Ты дура, да?
Я потерла рукой щеку. В голове правила летняя лень, и никаких панических эмоций раздраженный Иркин голос у меня не вызывал.
– Ир, ничего страшного не происходит, – произнесла я терпеливо. – Пускай копается.
– Как это?!
– Он хочет все выяснить для себя, – оборвала я подругу. Помолчала и примирительно добавила:
– Такой уж он человек. Все ему надо знать.
