воскресных литературно-мистических чаепитий… – Фельзен оставил воспоминания о «воскресеньях» на парижской квартире Мережковских (11-bis, Avenue du Colonel Bonnet): Фельзен Ю. У Мережковских по воскресеньям // Даугава. 1989. 9. С. 104–107.
…из фельзеновского поколения не могу вспомнить человека, в применении к которому слово «честный» приобретало бы смысл более глубокий… – Тем же эпитетом характеризовал прозу Фельзена Набоков: «это, конечно, настоящая литература, чистая и честная» (Современные записки. 1940. 70. С. 284).
«Повторение пройденного» — главы из этого романа Фельзена печатались в альманахе «Круг» (1938. 3. С. 75–96).
Сомнения и надежды
В книгу в переработанном виде вошла статья «Несостоявшаяся прогулка» (Современные записки. 1935.
59. С. 288–296). 16 декабря 1935 г. статья обсуждалась на пятой беседе «Круга», где среди прочего о ней было сказано: «В статье Г. В. Адамовича можно уловить новый звук, чуждый его прежним писаниям. В ней чувствуется новый поворот к жизни через любовь к ней <…> В настроениях Г. Адамовича не “amor fati”, а мучительное искание. Душа, самоуслаждающаяся ощущением гибели, не могла бы быть столь ищущей и беспокойной» (Новый град. 1936. 11. С. 138–139).
…Виктор Шкловский в остроумной книжке назвал «гамбургским счетом»… – Имеется в виду книга Виктора Борисовича Шкловского (1893–1984) «Гамбургский счет» (Л., 1928).
«я-то, может быть, и бездарен, да тема-то моя талантлива!..» — не вполне точная цитата из розановских «Заметок на полях непрочитанной книги» (1901). У Розанова: «Я – бездарен; да тема-то моя талантливая» (Северные цветы на 1901 год, собранные книгоиздательством «Скорпион». М., 1901. С. 175).
…Имя Леонова я называю не случайно… – В середине двадцатых годов Адамович возлагал большие надежды на Леонова, много писал о нем, но разочаровался после романов «Соть» и «Скутаревский».
Жан Мореас (Moreas; наст, имя Яннис Пападиа-мандопулос; 1856–1910) – французский поэт, грек по происхождению. Автор термина «символизм» (в предисловии к сборнику стихов «Кантилены» (1886), теоретически обоснованного в «Манифесте символизма» (Figaro. 1886. 18 сентября). Впоследствии один из первых неоклассицистов во французской модернистской поэзии, создавший новое поэтическое течение – «романскую школу».
«Стансы» – наиболее значительное произведение Мореаса неоклассического периода; шесть книг вышли в 1899–1901 годах, седьмая книга – посмертно в 1920 году.
«мировой чепухи» — из стихотворения Блока «Не спят, не помнят, не торгуют…» (1909).
«скучные песни земли» — из стихотворения Лермонтова «Ангел» (1831).
…возвращаем за ненадобностью «билет»… – Слова Ивана Карамазова Алеше в главке «Бунт»: «Слишком дорого оценили гармонию, не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно» (Братья Карамазовы. Ч. 2. Кн. 5. IV).
«в разливе синеющих крыл» — неточная цитата из стихотворения Блока «Демон (Прижмись ко мне крепче и ближе…)» (1910). У Блока: «В разливах синеющих крыл».
«пронзительно-унылых» — из стихотворения Пушкина «Ответ анониму» (1830).
«красоте»… «спасти мир» – Эти слова в романе «Идиот» произносит сперва Ипполит: «Правда, князь, что вы раз говорили, что мир спасет “красота”? <…> Мне это Коля пересказал…» (Ч. 3. V). Затем их повторяет Аглая, обращаясь к князю Мышкину: «Если вы заговорите о чем-нибудь вроде смертной казни, или об экономическом состоянии России, или о том, что “мир спасет красота”, то… я, конечно, порадуюсь и посмеюсь очень, но… предупреждаю вас заранее: не кажитесь мне потом на глаза!» (Ч. 4. VI).
«Врачу, исцелися сам» – Лк. 4, 23.
Примечания
1
Перебирая в памяти прежних русских писателей, нахожу одно только несомненное исключение – Льва Толстого. Но Толстой и во всем – исключение. Впрочем, он вообще не был «литератором», да и стоял настолько высоко, что литературное житье-бытье не могло его своими дрязгами коснуться. Немыслимо, однако, представить себе, чтобы можно было его поддеть на лесть, или склонить к поспешному, завистливо-радостному осуждению другого писателя. Особая, единственная натура: Толстой оставался Толстым, даже и тогда, когда никакой Аполлон к священной жертве его не требовал… А Тургенев! А Гончаров! А Достоевский, который на пушкинском празднестве, т. е. после «Бесов» и «Карамазовых», на вершине своей пророческой духовности, судорожно подсчитывал за кулисами, сколько студентов аплодирует ему, а сколько Кармазинову-Тургеневу!
2
Как-то он, помню, сказал, комментируя скудость откликов на последние свои книги: «Мне обидно не за себя… мне за Него обидно!..» вполголоса, почти рассеянно, как нечто совсем естественное и обычное.
3
А когда они не страдают, то становятся нестерпимы, – как нестерпимы романы, подобные «Солдатам». Шмелев становится самим собой, лишь когда темой своей «взят за горло», когда отсутствие вкуса, чутья и общей словесной культуры мало заметно. Иначе он способен писать так:
«Голубовато-мраморная нога Люси, обнаженная до бедра, выкинулась за край постели, а роскошные руки-изваяния были замкнуты в истоме…» Это отрывок из «Солдат».
4
Короткое воспоминание, мимоходом.
Было это года за два до смерти Бунина. Только что оправившись от воспаления легких, он уезжал с женой, Верой Николаевной, из Парижа на юг Франции, где должен был провести зиму. Друзья его собрались на Лионском вокзале для проводов. Бунин был настолько слаб, что каждый невольно спрашивал себя: вернется ли он? да и доедет ли? Однако он подошел к окну вагона, хмуро и недовольно глядя на обычную суету на платформе. Неожиданно, в самую последнюю минуту, он сделал мне знак: подойдите, мол, поближе… Я подошел. Задыхаясь, с трудом, Бунин проговорил: «Читал… я вчера… Достоевского: ах, как плохо! Боже мой, до чего плохо!»
Поезд тронулся. Бунин, слегка высунулся из окна, и, усмехнувшись, отрицательно помахал пальцем, что означало: ничего ваш Достоевский не стоит!
5
Удивительно, что второстепенные толстовские персонажи всегда законченнее и ярче, нежели его главные герои. Какое чудо портретной живописи старик Болконский, и насколько расплывчатее князь Андрей! Насколько Вронский туманнее, нежели Стива Облонский! Как неясен Неклюдов! По-видимому, чем пристальнее был взгляд Толстого, тем больше ему открывалось – до невозможности, в конце концов, все связать воедино, и восстановить личность из миллиона противоречивых данных. На эту невозможность есть в «Воскресении» прямое указание (сравнение человека с рекой).
По поводу параллели между Толстым и Шекспиром: не будет ли правильнее сказать, что впервые в мировой литературе образ человека, воспринятого не как «тип» с резко обозначенными, неизменными чертами характера, а как некое колеблющееся, мерцающее, туманное пятно появился с «Гамлетом»? Толстой изумлялся: у Гамлета нет никакого характера, а критики до сих пор ломают себе голову, чтобы характер его разгадать! Но ведь и у князя Андрея нет характера
