Он прервал свой рассказ, обратив все внимание на хозяина и готовя его к постели с хорошо отработанным сочетанием твердости и уговоров.
— Ну, идемте, идемте, герр профессор! — позвал он.
Пока Иоганн раздевал его и натягивал на него ночную рубашку, Кант сидел на самом краю кровати, неподвижно застыв в позе беспомощного младенца, ожидающего, пока придет нянька, поднимет одеяло и отправит его в Страну счастливых снов. Но в отличие от детей, которых я когда-либо встречал, он был совершенно неподвижен и никак не реагировал на окружающий мир. На меня Кант не бросил ни единого взгляда. Иоганн откинул покрывало, взбил подушки и приготовился уложить его в постель.
Улегшись на матрац, Кант, казалось, погрузился в глубокий транс. Слуга натянул стеганое одеяло ему до самого подбородка. Хотя я и испытал некоторое облегчение от мысли, что нам удалось доставить профессора домой более или менее благополучно, то, что он был до такой степени пассивен и ни на что не реагировал, не предвещало ничего хорошего. Встревоженное выражение лица Иоганна отражало и мою озабоченность.
— Моя работа… Ее необходимо завершить… — донесся едва различимый шепот с кровати. Иоганн стоял рядом с Кантом, глядя сверху на своего хозяина.
— Герр профессор? — позвал он. Его голос прозвучал слишком громко в гнетущей тишине комнаты.
— Профессор Кант! — громко произнес я, подходя к кишащей блохами постели. — С вами все в порядке, сударь?
Левый глаз Канта открылся, и он уставился на меня.
— Хладнокровный убийца, — пробормотал он. — Ему никто не указ…
Он несколько раз повторил последнюю фразу.
— Что он говорит, герр поверенный? — прошептал Иоганн.
Я покачал головой. Мне хотелось тишины, хотелось, чтобы Кант прекратил безумное бормотание. Голова моя шла кругом. Неужели он воспринимает мою неспособность поймать преступника как поражение Рациональности и Аналитической Науки в целом? Или убийца перешел какую-то грань, которая была видна только Канту? А может быть, его странное состояние объяснялось столь остро воспринимаемой им опасностью, исходившей от убийцы?
Внезапно Кант громко всхлипнул.
— О Боже! — воскликнул Иоганн. — Ему нужна помощь, сударь. Вызовите врача!
— Кто его обычно лечит? — спросил я.
— Как правило, он сам. Его познания в медицине намного превосходят умения и опыт большинства кенигсбергских лекарей…
— В таком состоянии он никак себе не сможет помочь, — возразил я. — Ему необходимы кровопускания и припарки. Нам нужен профессионал.
— Здесь неподалеку живет один врач. Иногда он заходит к хозяину на чашку чаю. Возможно, он… — Иоганн, казалось, заколебался под грузом новых, совершенно неожиданно свалившихся на него обязанностей. — Однако…
Одного взгляда на профессора было достаточно, чтобы понять, что времени для колебаний не осталось. Глаза его были закрыты, лицо побледнело и утратило всякое выражение, дыхание сделалось тяжелым и учащенным.
— Где живет этот врач? — спросил я.
— В самом конце улицы, сударь. Первый дом слева.
Решив не терять больше времени на разговоры, я повернулся и побежал. У меня за спиной послышался голос Иоганна:
— Но он итальянец, сударь, и очень молод!
Пять минут спустя, задыхаясь, я уже стоял у дверей «Dott. Danilo Gioacchini, Medico-Chirurgo»,[31]как его рекомендовала бронзовая табличка. Мне показалось, что из-за двери донесся приглушенный звук плача, и я испугался, что могу стать свидетелем какого-нибудь семейного конфликта. Дом был построен из видавших виды досок, которые когда-то выкрасили в синий цвет, теперь же скорее походивший на выцветший серый. Домик врача с обеих сторон был притиснут двумя значительно более основательными кирпичными строениями, и я невольно задался вопросом, не отражает ли благородная бедность его облика стесненные обстоятельства, в которых живут обитатели этого жилища. И не были ли именно эти обстоятельства истинной причиной плача, который я услышал? Для итальянца жизнь в Кенигсберге не могла быть легкой, даже несмотря на дружбу с Иммануилом Кантом. К иностранцам относились здесь с плохо скрываемой враждебностью, особенно к папистам, и не только люди, подобные Агнете Зюстерих или Иоганну Одуму, но практически все благочестивые пиетисты.
Впрочем, что еще мне оставалось делать? Я поднял железный дверной молоток, изготовленный в виде сжатого кулака, и опустил его. Мгновение спустя дверь чуть-чуть приоткрылась, и в щелочке показалось лицо очаровательной темноволосой женщины. Рядом с ней, крепко держась за юбку, стояла маленькая девчушка лет двух или трех и мрачно взирала на меня.
— Я ищу врача, — произнес я, тщательно подбирая слова из страха остаться непонятым иностранкой. Если передо мной была жена врача, то она скорее всего тоже была итальянкой. — Для профессора Канта…
Имя Канта вызвало мимолетную улыбку на устах женщины.
— Данило! — позвала она, повернувшись внутрь дома, затем широко распахнула дверь для меня и жестом пригласила войти.
Мгновение спустя врач сам появился в передней. Он был действительно довольно молод, лет тридцати пяти, не более, но его светлые волосы уже заметно поредели. Высокий, стройный, изысканно и со вкусом одетый в сюртук из черного бархата со стоячим воротником, он приветствовал меня дружелюбной улыбкой и блеском красивых карих глаз. В каждой руке он держал по абсолютно одинаковому младенцу, которым от роду было никак не больше недели. Оба орали во всю силу крошечных легких.
— Близнецы! — провозгласил он. По его интонации и нахмуренному лбу я так и не смог определить, выражает ли он гордость этим фактом, или извиняется за причиненное мне неудобство.
— Простите меня за беспокойство, — сказал я, — но профессору Канту срочно нужна помощь.
Врач не дал мне закончить.
— Сейчас я возьму свою сумку, — произнес он на безупречном немецком. Затем что-то быстро проговорил жене на итальянском. Она сразу подошла к нему и забрана обоих плачущих младенцев.
Минуту спустя мы уже вышли из дома.
А через пять минут достигли дома профессора Канта. Пока мы бежали по заснеженным улицам, я рассказал ему все, что смог, о случившемся и попытался описать состояние больного.
— Мне пройти к нему с вами? — спросил я.
— Думаю, что не надо, — ответил врач; его иностранный акцент был практически не заметен. — С ним его слуга, я полагаю?
— Иоганн ждет вас. А я должен идти на Штуртенштрассе, — произнес я извиняющимся тоном, вспомнив о своих обязанностях. — Я вернусь, как только смогу.
Я услышал, как открылась, а потом закрылась входная дверь, и проследовал по пустым улицам, над которыми сгущались сумерки, по направлению к рыбному рынку. Я прибыл туда минут десять спустя, запыхавшийся и растрепанный. Рядом с гаванью и устьем реки туман был гораздо гуще. Одинокий солдат стоял на посту на углу улицы. Он казался высеченным изо льда. Кожаная фуражка и черный водонепроницаемый плащ мерцали в оранжевом свете факела, который он держал в руке. До этого мгновения я ни на минуту не задумывался о том, кем мог быть человек, чье тело было обнаружено неподалеку от рынка. Единственное, что меня занимало, была внезапная болезнь Канта.
