Потоки прохожих носили меня туда-сюда, пока наконец не прибили к берегу — я оказался среди карет и экипажей возле постоялого двора «Бык и мышь» в Сент-Мартин ле Гран. Я замялся на входе в кофейню, густые ароматы напомнили желудку, что я голоден. Но теперь, оставшись без друзей, я понимал, что нужно сберечь скудные денежные запасы. Ради себя и тетушки я как можно дольше не должен трогать ту небольшую сумму, что отложил на черный день.
Какой-то толстячок стоял в дверях, обращаясь с речью к невидимым слушателям. Он тоже думал о деньгах.
— Шесть шиллингов в день! Где это слыхано? Черт возьми, они что, думают, я Крез? Шесть шиллингов в день!
В этот момент какая-то дама перегнулась через перила балкона и обратилась к своей служанке, отправлявшей посылку с каретой до Сисетера.
— Почему ты не запаковала мой жемчуг? — кричала она. — Глупая девчонка! Ты же знаешь, я всегда беру с собой мой жемчуг.
Шесть шиллингов. Жемчуг.
Слова слились в единое целое и встряхнули мою память. Фраза, слетевшая с моих губ. Миссис Джем. В тот день, когда мистер Роуселл известил меня о тетушкином наследстве, я сказал, что миссис Джем — драгоценная жемчужина. Миссис Джем проживает в доме номер три по Гонт-корт, и она все еще должна мне шесть шиллингов за вещи тетушки.
67
Через неделю, двадцать девятого января одна тысяча двадцатого года, старый король скончался. Бедный безумный Георг III наконец уступил трон своему толстому и распутному сыну — высший свет лишь пожал плечами, и все пошло своим чередом. К тому моменту я уже начал новую жизнь, но скорее по счастливой случайности, чем по собственной воле. Когда тебя подхватывают волны, иногда благоразумнее не бултыхаться и звать на помощь, а лежать неподвижно и довериться благосклонности течения.
Семейство Джем по-своему было воплощением этой самой благосклонности. Они жили в высоком узком доме близ Стрэнд. Третий дом по Гонт-корт был одним из полуразрушенных строений, сгрудившихся вокруг темного двора, напоминающих пожилых дам, ограниченных в средствах, которые удаляются от мира, находят приют и черпают силы в компании себе подобных. Когда я зашел за своими шестью шиллингами, то увидел на окне объявление, что одна из комнат сдается. Лестницу только что подмели, и кто-то попытался почистить дверной молоток, хоть и без особого успеха.
Миссис Джем меня не забыла. Безо всякого напоминания она отперла один из ящиков кухонного стола и вытащила конверт с шестью шиллингами. Я спросил про комнату. Она поднялась со мною по лестнице и показала мансарду с узкой кроватью. Я был почти уверен, что миссис Джем не позволит никому утащить что-то из моих пожитков. Через пару минут мы пришли к договоренности — я плачу арендную плату за неделю вперед, еда и постельное белье оплачивается отдельно.
Наше соглашение должен был утвердить мистер Джем, очень тучный мужчина, который большую часть времени проводил в постели, но это оказалось лишь формальностью, — точно также парламент отправляет проект закона монарху для получения королевской санкции. Мистер Джем некогда был плотником и даже имел бригаду собственных рабочих, но несчастный случай стоил ему правой руки.
— Учитель? — пропыхтел он. — Мне как раз нужно написать письмо. Я был бы вам премного обязан, если бы вы мне помогли, премного обязан, — он махнул крюком, заменявшим руку. — Я не могу теперь аккуратно писать, сэр, по крайней мере, так аккуратно, как мне хотелось бы.
Я усомнился, что он вообще может написать что-то, кроме своего имени. Письмо оказалось прошением человеку, на которого он некогда работал. Следующий вечер я провел, безуспешно пытаясь объяснить миссис Джем, что подбивать счета на бумаге можно с тем же успехом, что и в голове. А еще через несколько дней, сам того не желая, я стал частью небольшой общины, состоявшей из семейства Джем и их жильцов. Нас объединяла бедность и потребность в услугах друг друга.
Мистер и миссис Джем, а также их отпрыски властвовали в подвале и на первом этаже, не считая гостиной в передней части дома, которую они сдавали человеку, изготавливавшему поддельные неаполитанские мандолины и заполнявшему дом запахом стружек и лака. В комнатах на верхних этажах гнездились остальные жильцы, но не в таком хаосе, как в трущобах Сент-Джайлс, а на порядочном расстоянии друг от друга. Помню вдову, которая стирала за деньги одежду, и мужчину, владевшего кофейной лавкой на Флит-стрит; одноногого матроса, который был нежной и бесконечно изобретательной нянькой для младших Джемов; русскую пару, знавшую лишь несколько слов по-английски, они сбежали из России, опасаясь преследования полиции, и всегда были готовы напоить вас чаем из блюдечка; разорившегося письмоводителя, который работал в Сити, пока позволяло здоровье. Я же в свою очередь помогал подбивать, кто кому и сколько должен, пытался научить младших Джемов алфавиту и писал письма любому, кто был готов заплатить за это.
Нет, Гонт-корт — это вам не Сент-Джайлс: быть бедным тоже можно по-разному. Миссис Джем твердо решила, что ее жилище должно быть респектабельным. По воскресеньям она водила маленьких Джемов в церковь два раза в день, и мистера Джема тоже, если получалось. Она правила своим королевством с суровостью амазонок. Когда она увидела, как швея с третьего этажа в своем лучшем платье расхаживает туда-сюда по Гай-маркет, где собираются девицы легкого поведения, она вышвырнула несчастную девушку и ее пожитки на улицу. Чтобы быть бедным, но респектабельным, нужно быть еще и безжалостным.
Мы с миссис Джем поладили. Она поверила мне на слово. Все, что она знала, — моя тетушка порядочная женщина, я образованный человек, полный всяких книжных премудростей. Я сказал, что только что вернулся в Лондон, потеряв работу не по своей вине. В детали я вдаваться не стал, да этого и не требовалось, пока мое поведение продолжало оставаться удовлетворительным.
Шло время. Миссис Джем, чья невидимая паутина влияния распространилась намного дальше пределов Гонт-корт, находила мне среди своих друзей и знакомых то учеников, то заказы на письма. Как Дэвид По, я стал писарем, скромным выразителем мыслей других людей.
В общем, моя жизнь налаживалась. Я был бедным, но не нищим. У меня были заказы, пусть и не слишком много. Я не питался деликатесами, но мой желудок всегда был полон. Я имел крышу над головой, и меня окружали люди, которые вполне по-дружески считали меня своим. Из окна комнатки в ясные дни я видел крыши, крытые шифером, дымовые трубы и голубей, а по ночам небо светилось нездоровым желтым светом, а вдали поблескивали огни Уэст-Энда.
Я обгонял сам себя. Февраль перерос в март. Я почувствовал определенную гордость за свою жизнь, поскольку даже год назад, да что уж там, даже полгода назад подобная независимость и самодостаточность казались несбыточной мечтой. Я изменился. Мой разум снова стал единым целым.
Но не могу сказать того же о своем сердце. Не проходило и дня, чтобы я не думал о Софи. Мое однообразное существование оставляло достаточно места для размышлений и мечтаний. Я сотню, нет, тысячу раз воскрешал в памяти тот день в Глостере, пытался воспроизвести каждое слово, каждый жест, все, что произошло между нами с момента первой встрече возле школы и до той ужасной минуты, когда Софи увидела, как мисс Карсуолл выскользнула из дверей классной комнаты.
