мое все ухудшалось. Сейчас я готова была умереть! И вовсе не от томящей меня печали, а от какой-то необъяснимой усталости и скуки. И Грандо, и Жером надоели мне. Все сказанные до сих пор добрые слова, замечательные истории, потеряли смысл. Я была занята самокопанием!..
На десерт подали клубничное мороженое. Грандо многозначительно посмотрел на меня.
- Цвет клубники - это цвет надежды, - произнес он.
Мы вернулись в гостиную. При электрическом освещении предметы в помещении блистали еще ярче. То ли от того, что еда была обильной, то ли дурное настроение (болезнь заразная), но разговор не клеился. Даже Жером выглядел усталым. Все казались какими-то опечаленными. Может быть, мне так показалось.
- Моя маленькая музме, вы устали. Не хотите ли поспать? - произнес наконец-то Грандо.
Жером и Гюльнар поднялись наверх, а я поплелась за своим «возлюбленным». Мы вошли в комнату, уставленную вещами и цветами. Какая нелепая обстановка! Красная лампа освещала красным светом красное покрывало на кровати. Но это еще что! Комнату наполнял голубой дымок: в честь меня в комнате жгли ароматическую бумагу!
- Дорогая, я хотел сделать тебе сюрприз, чтобы ты почувствовала себя как дома, на Востоке. Правда, аромат еще не так силен.
Люсьен вынул из шкафчика пачку «армянской бумаги» и стал бросать ее в огонь. Комната превратилась в коптильню. Нет, в курильню опиума.
- Умоляю, открой окно! - задыхаясь, едва выговорила я.
Несколько дней назад Гюльнар делилась с Жеромом:
- Этот Николай почти не тратит денег, а такой нахал! Интересно, чтобы он делал, обеспечивая мое содержание. Шагу не дал бы ступить! Эх, да здравствует Отто! Верно, Жером?
- Хотя я и не знаком с ним, но чувствую, что это благородный человек. Его ошибка в том, что, оставляя вас подолгу одну, господин Отто вредит себе же.
И вправду, Отто отсутствовал уже пять месяцев. Важные дела в Москве, Берлине и еще где-то не отпускали его. Советской России было почти десять лет. Но Гражданская война, обескровила страну. Нищая Россия нуждалась в помощи Запада. Она торговала, строила, творила, привлекала к сотрудничеству инженеров и деловых людей. Таких, как Отто. Николай же, совершенно без оснований, говорил, что Отто - шпион, прикидывающийся промышленником. Он так часто повторял это, что у Гюльнар зародились сомнения. Но она вовсе не обеспокоилась. Наоборот, Отто обрел в ее глазах некую романтичность.
- Ты спуталась со шпионом! - то и дело повторял Николай. Правда, он не уточнял, какую разведку представляет Отто: европейскую или большевистскую. Желательно, конечно, чтоб он оказался советским резидентом. А похож на капиталиста. Поэтому Николай выдвигал еще одно предположение: Отто - двойной агент! Значит, двуличный и продажный человек. Но это так не похоже на Отто! Кроме того, Гюльнар пришлось немало потрудиться, чтоб сменить советский паспорт на эмигрантский. Представляя семью богачей, она не могла жить в стране с коммунистической идеологией. Ей больше подходило государство, где не возбраняется эксплуатация человека человеком. А, говоря языком Гюльнар, мужчины - женщиной. Вот она и эксплуатировала мужчину. Жаль, что он чересчур ревнив, и Гюльнар очень серьезно обдумывала возможность оправдать эту ревность.
- Почему мужчины так ревнивы? - спрашивала она у Жерома. - Мы ведь способны удовлетворить желания многих. А я вынуждена убеждать, что отказываю всем, кому нравлюсь.
Скорый приезд Отто уже чувствовался: денег стало меньше, а писем с ласковыми словами больше. Чем ближе был день приезда Отто, тем суровее и грубее становился Николай. Он просто терзался ревностью! Она доставляла ему такие муки, такие страдания! Стоило зайти разговору о возвращении Отто, Николай багровел, трясся от гнева, нес всякий бред. Он готов был убить Отто! Мы начинали опасаться. Гюльнар стала сожалеть о близости с Николаем:
- Боже мой! Как же мне избавиться от этого бешеного слона? Помогите мне, Жером. Не отходите от него, когда приедет Отто. Вразумите его! Не то быть беде.
И вот однажды Гюльнар получила телеграмму: через день приезжает Отто.
- Вот будет развлечение! - тихонько протянула Клемантин.
Эта женщина вела себя слишком нахально. Пользуясь тем, что была в курсе всех похождений Гюльнар, совала нос везде, встревала в разговоры, лезла во все дела. Она приворовывала из дома вещи и деньги, подслушивала стоя за дверью, пила вино без спросу. А потом, захмелевшая, с красным носом и распахнутым воротом, сидела на кухне и изрекала длинные монологи. Вообразив себя героиней приключенческого романа, Клемантин жаловалась на судьбу, на свое одиночество, на несбывшиеся надежды, на незаслуженно обласканных (таких, как Гюльнар и я), на всех, кто не оценил ее.
- О ла-ла! У нынешней молодежи нет сердца! Она не знает, что такое одиночество. Поймут, когда дойдут до моих лет, что были несправедливы ко мне. Но будет уже поздно! Клемантин не станет!
Она тянула носом, утирая слезы. А после снова слышался звон бутылки и бульканье вина. И вновь продолжалось брюзжание. Все это отражалось на хозяйстве. Клемантин целыми днями сидела сложа руки, бездельничала. А углы квартиры обрастали паутиной, кругом лежала пыль. Гюльнар боялась ее мести и не прогоняла. Ведь Клемантин так много знает!
- Ты прогонишь его! - заорал Николая, узнав о возвращении Отто.
- Ни за что! Он останется здесь! - сердито ответила Гюльнар.
- Тогда я сам выгоню его!
- Ты безумец! - упрямо вскинула подбородок Гюльнар. Это движение она репетировала целый месяц, подражая Матильде де ла Моль.
Она начала изображать героинь прочитанных романов, а мы с Жеромом с восхищением наблюдали за ней. У Гюльнар получилось даже изящнее, чем у тех французских барышень.
- Вы сошли с ума! Что вы собираетесь делать? - повторила она.
Николай и Гюльнар гневно смотрели друг на друга. Огромный, похожий на бойца, готового атаковать, Николай напоминал озлобленную обезьяну. А Гюльнар стояла перед ним и даже бровью не повела. Ее глаза были холодны, а голос зол.
- Животное!
- Это ты мне сказала? Я полковник армии его Императорского Величества! Мой род превосходит ваш!
- И что из того?
Николай говорил на грубой разновидности французского языка, как и многие его соотечественники. Эта разновидность родилась в русско-французских ресторанах, разбросанных по всему Парижу. Некоторым французам такой язык нравился. Мне же этот диалект, возникший от смешения двух языков, противен.
Но вернемся к сцене ревности и гнева. Хорошо, что Жером был рядом. Ему удалось перевести разговор в философское русло судеб мира. Вообще-то уже можно было говорить о чем угодно: Николай сдался. Некоторое время спустя он натянул шляпу
