лампы позволял разглядеть все отвратительные подробности камеры. От пещеры ее отделяла низкая неровная перегородка с широким проемом вместо двери. Напротив моей постели стояло свинцовое распятие, рядом валялось потрепанное одеяло, на нем – четки, а поодаль я увидела кувшин с водой, корзинку с куском хлеба и бутылку лампового масла.
Когда я осознала, что в этой мерзкой норе мне предстоит провести всю оставшуюся жизнь, сердце мое заныло от горькой тоски. Ведь еще недавно будущее представлялось совсем иным! Друзья, общество, счастье – все было отнято у меня в одно мгновение! Каким прекрасным казался мне теперь мир, из которого я была исключена навеки! Сколько там приятных предметов, любимых лиц, которых я более не увижу!
Разглядывая в ужасе свою тюрьму, ежась от пронизывающего ветра, что пролетал, завывая, по подземельям, я ощутила эту внезапную, резкую перемену так остро, что не могла поверить в ее реальность. Племянница герцога де Медина, нареченная маркиза де лас Ситернас, выросшая в довольстве, состоящая в родстве со знатнейшими семействами Испании, окруженная преданными друзьями… И я в один момент стала пленницей, отягощенной цепями, лишенной всего, даже сытной пищи? Быть может, это мираж, страшное видение?
Со временем мне пришлось убедиться, что такова моя новая реальность. Каждое утро я ожидала облегчения, каждое утро приносило разочарование. В конце концов я перестала думать о спасении, отдалась на волю судьбы и ожидала, что свобода придет ко мне лишь в компании со смертью.
Телесные мучения, пережитые кошмары и душевная боль ускорили срок моего разрешения от бремени. Забытая всеми, изнуренная, без врачебной помощи, без дружеской поддержки, в муках, которые тронули бы самые жесткие сердца, я родила сына. Но я не знала, как ухаживать за ним, как сберечь. Я могла лишь омывать его слезами, согревать в своих объятиях и молиться. Но недолго было мне дано трудиться ради него; отсутствие должного ухода, моя неопытность, холод подземелья, дурной воздух – все это сократило дни жизни моего милого мальчика. Он скончался спустя несколько часов после рождения, и что я чувствовала тогда, не поддается описанию.
Но горем своим я не могла его спасти. Оторвав полосу от своего савана, я запеленала любимое дитя, прижала к груди; его холодная щечка касалась моего лица. Я целовала его, говорила с ним, плакала над ним день и ночь. По утрам, каждые сутки, в тюрьму приходила Камилла, приносила мне поесть. Несмотря на черствость ее характера, она не могла спокойно смотреть на это. Она опасалась, что я тронусь рассудком от горя; я и в самом деле была не вполне здорова. Камилла уговаривала меня отдать тельце, чтобы его похоронить; но я ни за что не хотела этого. Я поклялась не расставаться с ним, пока жива: его присутствие было единственной моей радостью.
Конечно, тело скоро начало разлагаться, и на любой взгляд дитя превратилось в нечто омерзительное, но только не на взгляд матери. Я не чувствовала отвращения. Час за часом проводила я на жалком ложе, созерцая то, что было когда-то моим ребенком, пытаясь различить его черты, уже искаженные распадом. Даже когда меня освободили из тюрьмы, я не оставила свое дитя, взяла с собой. Но здесь мои добрые друзья… – тут Агнес поцеловала руки маркизы и Виргинии, – наконец убедили меня предать останки моего бедного мальчика могиле. Разум победил, и он теперь покоится в освященной земле.
Как я уже упоминала, Камилла регулярно приносила мне еду. Она постоянно напоминала, что я должна отречься от всех надежд на свободу и мирское счастье, но упреками не донимала и подбадривала меня, чтобы я терпеливо сносила временные лишения и утешалась религией. Мое положение явно огорчало ее больше, нежели она осмеливалась показать. Часто бывало, что в глазах ее читалось немое сочувствие, когда она вслух расписывала ужасную греховность моих проступков. По сути, я уверена, что ни одна из моих мучительниц (остальные три тоже появлялись время от времени) не была в душе настолько сурова и жестока, но они верили, что причинять мучения моему телу – это единственный способ спасти мою душу. Их добрые качества были подавлены слепым повиновением аббатисе. Уж ее-то ненависть не была напускной! План моего побега был раскрыт аббатом капуцинов, и она вообразила, что этот случай уронил ее во мнении святого человека; поэтому ее рвение не ослабевало. А слово настоятельницы свято для большинства сестер в обители. Они верят аббатисе, что бы той ни вздумалось сказать. Подавив голос разума и милосердия, они беспрекословно принимают ее речи за истину. Относительно меня ее указания исполнялись дотошно, так как монахини были глубоко убеждены, что, проявив ко мне хоть малейшую жалость, они лишат меня шансов на спасение за гробом.
Потому-то Камилла и старалась наставить меня на путь истинный, проявляя предписанную суровость, постоянно напоминая о чудовищности моих грехов. Я легко распознавала в ее речах характерные выражения настоятельницы. Сама аббатиса наведалась ко мне лишь один-единственный раз. Она обрушила на меня весь накопившийся запас ненависти. Упреки, издевательства… Когда же я снова воззвала к ее милосердию, она посоветовала мне обратиться к небесам, поскольку на земле я милости не заслуживаю. Даже вид моего умершего ребенка не вызвал у нее никаких эмоций. Я слышала, как аббатиса, уходя, велела Камилле ужесточить условия моего заключения. Бездушная женщина!..
Однако мне стоит умерить негодование. Она искупила свои ошибки внезапной и мучительной смертью. Мир ее памяти! Да будут ее преступления прощены на небесах, как я прощаю ей свои мучения на земле!
Жалкое прозябание все длилось, и я никак не могла привыкнуть к своей тюрьме; с каждым днем она угнетала меня все сильнее. Холод становился пронзительнее, воздух – тлетворнее. Я ослабела, исхудала, меня била лихорадка. Я уже не могла подняться с соломенной постели, чтобы подвигаться хотя бы в тех узких пределах, которые позволяла длина цепи. И все же, несмотря на истощение, слабость и усталость, я боялась прихода сна. Отдых мой постоянно прерывали какие-то мерзкие насекомые. Иногда уродливая жаба, распухшая от ядовитых испарений подземелья, проползала по моей груди, оставляя слизистый след. Порой юркая холодная ящерица будила меня, пробежав прямо по моему лицу, и запутывалась в прядях сбившихся волос. Случалось, что, проснувшись, я находила длинных червей, обвившихся вокруг моих пальцев, – тех, которые кормились разлагающейся плотью моего ребенка. Как и любая женщина, от этих прикосновений я дрожала и вскрикивала от ужаса и омерзения.
А потом случилось так, что Камилла захворала. Видимо, это была какая-то заразная болезнь. У нее был сильный жар, она бредила, и, кроме послушницы,
