тетери отбить мужа с кошельком.
Иван Васильевич испытующе посмотрел на студента. Герасим поджаривал над углями наколотые на прутик куски окуня. Настойчивый взгляд инженера он понял по-своему, улыбнулся и проговорил:
— Сейчас угощу. Обождите.
— Зубрить, конечно, нужно, — басил Поляков. — На то она и теорема Пифагора, чтобы ее зубрить. Однако зубрежка — полдела. Другой раз слушаешь мудреца: слова длинные знает, а подогнать их путем друг к дружке не может.
— Это не ново, — возразил Затуловский. — Об этом еще древние греки толковали.
— Вон я какой! — удивился Поляков.
— И Сократ в том числе.
— А кто он будет — Сократ?
— У вас как с образованием? — тонко улыбнулся Затуловский.
— Образование у меня ускоренное. — Поляков вздохнул. — Кочегарил на паровозе. Когда машинист напивался, я становился за регулятор. Потом курсы. Тоже ускоренные. И все. Теперь только и дорвался до книги. Маркса прорабатываю. «Капитал».
— Вам, я думаю, достаточно усвоить основы, — съязвил Затуловский. — С машиниста не спрашивают, как Стефенсон додумался до локомотива.
— А у нас с вами локомотив-то какой, позабыли? — Поляков подмигнул. — Не маневровая «овечка». Наш паровоз — вперед лети! В коммуне остановка!
— На одном Сократе сейчас далеко не уедешь, — добавил Иван Васильевич.
— Это который Сократ? — напирая на «о», спросил Поляков. — Который бегал нагишом по Греции и кричал «Эврика»?
— Ну, граждане, если мы путаем Сократа с Архимедом, — возразил Затуловский с достоинством, — то уж действительно мы дошли до «нес плюс ультра».
— Что на языке родных осин означает: «Дальше ехать некуда», — перевел заметно подвыпивший профессор.
И все засмеялись.
«Зачем они смеются над папой, — думала Соня. — И Поляков и Иван Васильевич смеются. А я, дурочка, учила поздравительные стихи. Не буду говорить Славику никаких стихов».
Она подошла к костру и сказала:
— Мама, я хочу домой.
— Батюшки! — спохватился Поляков. — Хороши кавалеры! Про барышню позабыли!
Он взял у Герасима палочку с наколотым куском окуня и опустился на колено перед Соней.
Губки ее дрогнули.
— А еще Маркса прорабатываете, — сказала она громко и отвернулась.
Возникло неловкое молчание.
Затуловский приблизился вплотную к дочке и, страшно мигая, прошептал:
— Ты сейчас же пойдешь к Павлу Захаровичу и попросишь прощения. Или… или… я не знаю, что с тобой сделаю.
Соня не двинулась. Он замахнулся.
— Ну-ну-ну, — Иван Васильевич крепко обнял его за плечи. — Мы с вами члены общества «Друг детей».
— И черт с ней! — кричал Затуловский. — Видеть ее не хочу! Вырастила урода! Вот оно, твое воспитание!
Соня увидела, как испуганная мама торопливо, по-кроличьи дожевывала кусок. Это было непереносимо. Она бросилась в темную чащу.
— Зачем вы ее так? — проговорил Поляков с упреком.
Прислушались. Мучительно набирая силу, загудел гудок лесопилки. Больше ничего не было слышно.
— Сейчас я ее приведу, — сказал Иван Васильевич.
Он отыскал девочку далеко в лесу. Она рыдала бесшумно, как взрослая.
— О чем плачем? — спросил Иван Васильевич.
— Я не буду стихи… Уходите…
— Какие стихи?
— Читать стихи… Славику… Не буду… Уходите… Ваш Славик противный. Я убегу.
— Зачем убегать? Я тоже не люблю стихов. «На добра коня садяся, в путь-дорогу снарядяся…» Чепуха, правда?
Соня засмеялась сквозь слезы.
— Пойдем.
Она брезгливо отвернулась.
— Имей в виду, сюда забегают волки.
— И пусть.
Он улыбнулся украдкой. Много в новом укладе непонятного, а все-таки правильно скинули царя Нико-лашку. Россия тронулась с места. Поднимается молодая поросль, немыслимая при старом режиме, растет племя, которое не переносит унижения и не понимает, что значит лебезить и подлаживаться. Толстогубая, колючая девчонка. Вот бы Славик вырос таким…
Листва зашумела. Ветер принес теплый запах сена. Иван Васильевич встрепенулся и полез напролом, как лось, сквозь папоротник и прутья орешника. Да, это было то самое место: ночная поляна, осока, киргизский стог, утонувшая наполовину плоскодонка. Пустая консервная банка, которой Олька вычерпывала воду, плавала между лавочками. Никто со вчерашнего дня сюда не заходил. Плоскодонка была привязана к пеньку Олиными руками.
Иван Васильевич вспомнил, что Олька не позвонила, помрачнел и пошел обратно.
Дело было плохо. Прислуга Нюра вернулась без Славика.
— А вам, Лия Акимовна, в глаза скажу! — кричала она пронзительным, частушечным голосом. — Я такой человек! Дитя пропало, а вы тут гульбище затеяли, хлебным вином заливаетесь! Ивану Васильевичу простительно, у них мужской пол, им ништо, а родной матери стыдно! Мыслимо ли дело: к сапожнику кинулась— ничего не знает, к Клашке кинулась — ничего не ведает! Пока бегала, иголки потеряла, давай по второму разу скакать! А у меня главный нерв в расстройстве! Так и воротилась без иголок! Высчитывайте с жалованья, сколько хотите берите, я такой человек! Я бы еще прошлый год ушла, сманивали меня: давали кровать с сеткой, обедать вместе с хозяевами. Меня люди уважают! Не как вы! У меня голова не для платка!
На этих словах кусты зашелестели, и из гущи орешника появился грязный, оборванный Славик. Он остановился, осмотрел всех по очереди и нерешительно прошествовал к костру.
Нюра взвыла на полуслове и села на землю.
— Где ты был? — спросила Лия Акимовна тихо.
— А что? — Славик открыл треугольный ротик. — Я опоздал разве?
Лия Акимовна заплакала. Но подскочил веселый Герасим, вскинул мальчишку на плечо и козлом заскакал вокруг костра. Все зашумели, засмеялись, стали корить Нюру, и все перепуталось.
12
Рассуждающий человек способен приспосабливаться к самым противоестественным обстоятельствам. Даже падая в бездну, рассуждающий человек постепенно выходит из состояния слепого, животного ужаса и начинает предаваться размышлениям о том, что все действительное разумно, а все разумное действительно.
Замурованный в подвале Славик довольно быстро устал бояться духов и привидений. Он прошел в дальний угол, посмотреть, что там тукает. Ничего особенного не было. Просто с сырого потолка на картонную папку капала вода, и капала давно, потому что в картоне была пробита дырка. А шуршали мыши — это он давно догадался.
Потом Славика стали развлекать мысли о голодной смерти. Через много лет, когда откроют подвал, вожатая Таня увидит белый скелет, обутый в новые башмачки, и подумает с грустью: «А ведь он меня так любил!»
Сцена эта представилась настолько отчетливо, что Славик содрогнулся. Он встал на подоконник и, поднявшись на цыпочки, дотянулся до нижнего края форточки. Нет, форточка слишком высоко. Можно бы попытаться выбить стекла. Но на шум прибежит пожарник и отведет его в милицию. Кроме того, осколки режутся.
Славик сел на прежнее место и стал думать. Ему пришло в голову выложить на подоконнике бумажные кипы. Он принялся за дело, нагромоздил кучу папок чуть ли не с метр высотой, влез на них и сунул голову в форточку.
Свежий ночной
