Сабля Данилова сотворила глубокую рану у шеи Тобина, но тот поднялся и принялся зло хохотать, точно оперный Мефистофель.
– Я ничего не чувствую, глупец! Лепра лишает тело чувствительности.
Тобин вырвал у замешкавшегося Гриши оружие и уже был готов ответить ударом на удар, метил в лицо, но Данилов присел, следуя внутреннему механизму рефлексов и навыков. Он отрабатывал удары и прыжки по книжным рисункам, стоя против неподвижной горы дивана, но воображение всегда рисовало умело двигающегося противника. Он присел, отпрянув в сторону, и сабля лязгнула по подлокотнику кресла за спиной. Почти тотчас же Гриша ушел назад и попытался, схватившись за спинку, сдвинуть кресло в сторону противника.
Но кресло не сдвинулось с места ни на фут, а жалкие потуги лишь напомнили о переломанном запястье. Рефлексы потянули Гришу в сторону, он думал кинуться к книжным полкам и отстреливаться тяжелыми фолиантами, но встретился с расширившимися от ужаса глазами Евы, прятавшейся под столом как зверек. Почти тотчас он ощутил, как кончик сабли медленно проникает в его тело, а от стали идет сильная электрическая волна, отбрасывающая его куда-то назад.
Время вдруг встало. Тобин черной мрачной фигурой высился над ним, вытягивая саблю. А Данилов будто уже и лежал на полу, но продолжал падать, держась руками за живот. В сознании промелькнуло, что он получил ранение в то же самое место, что и его отец, он представил аккуратный надрез под ребрами, вообразил себя на каменном, холодном столе в морге, увидел лица, склонившиеся над ним. Лицо Сони, целовавшей его сегодняшним утром, лицо Бриедиса, клявшегося сыскать правду, Даши, которая уже обнажила скальпель, чтобы препарировать его тело. По книжным правилам, в этот самый миг должен был ворваться в комнату Бриедис и расстрелять удирающего Тобина.
Но этого не случилось.
Первые чувства настигли Гришу, будто голоса из длинного, темного и сырого тоннеля, он слышал зов, хотел подняться, идти. Но потом понял, что это боль, она пела и плясала где-то рядом. Какое-то время он не мог понять, где мелькает ее пульсирующий танец, справа, слева или где-то в глубинах утробы.
Заставив себя открыть глаза, он не увидел ничего и подумал, что все еще спит. Но боль отчетливо пульсировала в запястье у самого лица. Он лежал животом вниз на холодном камне, по-прежнему ничего не видел, но ощущал свои руки у глаз, а себя – расчлененной на куски куклой. Медленно подняв голову, он перенес ее с виска на висок и услышал странный шорох в углу, а потом писк, подумал, что это, видно, крысы. Потом цепочка умозаключений от крыс дернулась в сторону места их обитания. Он в подвале! Запах знакомый – вчера они провели здесь весь день в поисках свидетельств невиновности отца. А ныне сын с колотой раной в животе, с переломанной рукой лежал в этом злосчастном месте и ожидал смерти.
В голове тотчас же воцарилась ясность. Он ощущал свой бок мокрым и пылающим, но холод камня остужал жар и боль. Он приготовился подняться, но прежде прислушался. Писк расщепился на другие звуки.
– Кто здесь? – Гриша с трудом разлепил сухие губы.
Ему ответил тихий надрывный плач.
– Больно, больно, – плакала Ева, и ей вторил металлический скрежет. – У меня швы разошлись, Гриша… Кровь горячая, рукава мокрые, я теряю кровь.
Гриша собрал все силы, приподнялся на четвереньки, прижав больную руку к животу, пополз на голос Евы. Это была она, без сомнения, хоть Гриша не видел ничего, но слышал ее английскую речь.
Щупая руками пол, он наткнулся на стену, потом протянул руку в сторону, пальцы уперлись во что-то мягкое и тотчас отозвавшееся на прикосновение дрожью. Он ощутил юбку тонкой шерсти, нащупал твердость спины, стал искать руку, но не нашел ее, потянулся выше и понял, что рука Евы поднята, наконец достал мокрые рукава, а следом и кольца на тонких запястьях.
– Нет, нет, только не это. – Тотчас обретя силы, он встал на ноги и принялся ощупывать железяки. Кольца, в которых умерла их мать, имели продетые сквозь ушки болты, ими регулировалась ширина оков. Тобин, верно, приволокший их сюда и заперший одних, вбил болты так плотно, что кисти Евы уже успели одеревенеть от недостатка крови. Данилов попробовал извлечь болты из отверстий, но в скользких пальцах не было силы. Напряженные от натуги сосуды девушки стали давить на швы, нитки истерлись из-за трения о железо. Рукава Евы были горячими, мокрыми и источали дурманящий запах крови. Он чувствовал, как горячая, густая жижа стекает по кисти к его пальцам.
– Не двигайся. – Гриша стал снимать жилетку, хотел ее разорвать, с рычанием растягивал во все стороны, но ничего не вышло, ткань была слишком плотной, а пальцы его – слабыми. Тогда он принялся за пуговицы рубашки. В сознание врывались картины из рассказа отца. Сейчас со всей ясностью Гриша представил, каково это – видеть дорогое существо погибающим, как приколотый к картонке мотылек. С какой надеждой узник верил, что все вот-вот кончится, его сестру подержат здесь недолго и отпустят, придет конец его испытаниям, и он выйдет на волю. Какая вера и какое упование были в первых его строках и сколько безысходности в последнем дневнике…
Что, если Грише тоже суждено питать напрасные чаяния, и часы их сочтены? Что, если пройдет много дней, а его не бросятся искать? Никому не придет в голову, что бежавший из больницы Тобин повезет приемную дочь в Синие сосны. Сколько дней пройдет, прежде чем находчивая Соня задумается, отчего учитель истории задерживается в своем поместье, а Бриедис прикинет возможный маршрут прокаженного? Он ведь наверняка с помощью своих полицейских уже ищет беглеца.
Гриша разорвал рубашку на куски и бережно перевязал руки Евы. Двигаясь, он чувствовал, как пульсирующими толчками вытекает из его раны на животе кровь.
– Я не могу достать коленями пола, – тихо пожаловалась она. – Повисла в воздухе, поэтому вес весь на руках. И подняться на ноги нет сил…
Гриша зажал рукой рану и двинулся на поиски опоры. Он остановился у плотно затворенной двери. Пальцами прощупал все щели и подумал, что нужно бы колотить в нее что есть мочи, звать на помощь, но в доме не было ни единой живой души, даже пинчеров. В сознании загорелся свет надежды – с той стороны лабиринта тюремных камер была еще одна дверь, но померк – она ведь никуда не вела… И чтобы покинуть темницу, надо было прежде сыскать способ выбить из колец болты и освободить Еву.
Ими в подвале было оставлено множество предметов: стремянка из библиотеки, один ацетиленовый фонарь, из стен они вынули по меньшей мере четыре увесистых камня.
Фонарь был первым, на что наткнулся Гриша. В нем еще оставалось достаточно газа. Слава богу, спички еще лежали в кармане брюк. Коробок намок от крови, но после долгих стараний Гриша все же зажег огонек.
Было сложно в первую минуту привыкнуть к свету, Данилов насилу попал огоньком в окошко светильника, тотчас заковылял к Еве, щурясь и хлопая глазами. И от жалости он чуть не выронил драгоценную ручку фонаря. Сестра успела потерять сознание, голова ее свесилась к плечу, волосы упали на лицо. Воздетые руки посинели в пальцах, их повело судорогой, на пол капала кровь. Под длинной юбкой не было видно, имеет ли пленница прочную опору, но по растянутым связкам и вывернутым плечам, которые причиняли, наверное, не меньшую боль, чем разошедшиеся швы, было понятно, что она свисает всей тяжестью вниз.
