хлопотность. Всем любопытно наведаться. Множество гостей. Некоторая неувязка получается: одни детдома несправедливо забыты, другие слишком посещаемы.
— Да, вирусный — коварная, гнуснейшая штука, — нахмурился Вага.
— Представьте, относительно легко ликвидировали. Схватились вовремя. И потом новый препарат. Может, слыхали — актин?
— Да, краем уха… За всем новым не угонишься.
— Святые слова. Я сам не большой поклонник новомодного. Однако на сей раз вполне оправдалось. Детвора легко переносит. Никаких побочных.
— Выслали отзыв?
— К стыду признаться — второпях, в беспокойствах не собрались. Нам из Москвы препарат доставили. Помнится — зарубежный.
— Почему зарубежный? Почему непременно зарубежный?
— Не знаю, право. Я тут в районе засиделся. Много хворал. Отстал несколько. Но разговор такой есть.
— Уверяю, препарат наш, отечественный. Утверждаю со всей ответственностью.
— Тем более рад. Непременно вышлем отзывы и благодарность. Должно быть, ленинградская или московская лаборатория?
— Местная, краевой филиал.
Вага принялся расспрашивать врача о результатах применения препарата. Вместо ответа старик указал на праздничные огни, горевшие над холмом. Всматривался в темноту, стараясь угадать, что происходит сейчас там, за светящимися квадратами окон:
— Малышей скоро уложат спать. Старшие уйдут с дружинниками — сад молодой у самой реки. Дамбу размыло, надо укреплять…
— Вы уверены, что детдом вне опасности? Я имею в виду движение льда?
Врач удивленно посмотрел на Богдана Протасовича:
— Может, знаете инженера Петрова? Наш земляк. Старожил. Депутат нашего Совета. И в качестве депутата лично строительную площадку осматривал и благословил. Можете не сомневаться.
Постояли еще немного, радуясь праздничным огням.
Старый врач пожаловался на сквознячок — вернулись в горницу.
— Да, кстати, — вспомнил старик, — слышал, у вас там, в филиале, один человек работает — Шевров. Шевров Серафим Серафимович.
Вага уперся руками в край стола, рассеянно смотрел на свои руки.
— Серафим Серафимович Шевров, — повторил врач.
Богдан Протасович попытался запрятать руки в карманы пиджака, затем сложил на коленях, потом снова уперся в край стола.
— Этот Шевров с моим младшим братишкой медицинский оканчивал, — рассказывал врач, — по-свойски к нам захаживал. Любопытнейший молодой человек недюжинных способностей.
Вага готов был оборвать собеседника, ничего о Шеврове слышать не хотел.
— Живой, непосредственный, смелой мысли…
— Вы о ком говорите? — воскликнул Вага.
— Да о Симочке. О Серафиме Серафимовиче Шеврове. Искренний, добропорядочный молодой человек был. Душа общества.
— Душа общества, говорите?
— Да. Вечно с великими планами носился.
— Вы это о Шеврове говорите?
— Да, о Симочке. Забрасывал всяческими планами: «Мы создадим, мы добьемся…»
— «Создадим, добьемся…» — Вага вскочил. — А знаете, это страшно!
— Страшно? Вы о чем говорите?
— О Симочке, о Симочке. Сознаете ли весь ужас сказанного?
— Ужас? Вы озадачили меня, коллега! Я говорил о хорошем…
— Да-да, продолжайте, пожалуйста, о хорошем молодом человеке. Продолжайте, это очень любопытно.
Но Богдан Протасович не слушал, дальнейшее представлялось безразличным — подробности, частности. Важно было не случайное, а нечто другое; собственно говоря, Богдан Протасович еще не мог уяснить, в чем заключалось это нечто, что взволновало его, почему жизнь этого человека так больно задела его.
Что он знал о Шеврове?
Ничего в судьбе Серафима Серафимовича не было оправдывающего, объясняющего столь разительную измену самому себе, своей молодости.
— Что же все-таки стряслось с вашим хорошим молодым человеком? Что произошло?
— Да ничего не стряслось, — пожал плечами сельский врач, — просто нежданно-негаданно получил хорошее видное место. Кого-то сняли. Его назначили. Вот он и выскочил — на чужой беде в люди вышел. Ну, естественно, стал дорожить нежданно полученным местом. Дорожить и опасаться, как бы не утерять. Дальнейшее пояснять совершенно излишне.
— Замечательно, что последующее не помешало вам запомнить все, что было честного, порядочного в человеке.
Они беседовали долго. Наконец врач спохватился:
— Меня просили навестить…
— Да-да, благодарю вас, — Богдан Протасович сидел, опустив голову, потом вдруг порывисто поднялся: — Однако сперва прошу пройти со мной. У нас тут неотложный случай.
— Здесь, дорогой коллега, — остановился Богдан Протасович у двери амбулатории, — прошу учесть, больная находится в чрезвычайно возбужденном состоянии, сменяющемся моментами глубокой депрессии. Постарайтесь ограничиться диагнозом по зрачкам и габитусу.
— По зрачкам? Вернуться в прошлое столетие?
— Ну что ж, и в прошлом столетии умели определять болезни.
Янка лежала в постели, закинув руки за голову, едва глянула на нежданных гостей.
— Как вы себя чувствуете? — осведомился Вага.
— Спасибо, профессор. Отвратительно.
Сельский врач привычным движением подвинул стул к постели и, не выпуская портфель из рук, задавал беглые короткие вопросы, стараясь без стетоскопа и молоточка определить состояние больной.
Вага тяжело опустился в кресло чуть в стороне, с видом человека, занятого самим собой.
Так прошла минута, другая. Старый врач расспрашивал, Вага молчал, Янка смотрела в потолок.
Внезапно Вага обратился к Севрюгиной:
— Только что звонили из центра. Высланы самолеты за детдомовскими ребятишками. Штаб считает необходимым эвакуировать детей.
Районный врач удивленно оглянулся на Вагу:
— Позвольте, я указал, что детдом…
Но Богдан Протасович, не обратив внимания на замечание доктора, продолжал:
— Если вы, товарищ Севрюгина, чувствуете себя плохо, имеется возможность вывезти вас на самолете.
— Да, прошу вас, профессор, — вскинулась Янка, — спасибо, профессор…
— Тогда собирайтесь, — поднялся с кресла Вага.
— Сейчас, сейчас, профессор. За мной пришлют машину?
— Заедет Прудников.
— Позвольте, — запротестовал врач, — я совершенно определенно отметил…
— Потом, потом, доктор! В данный момент самое главное предоставить больной полный покой и время не спеша собраться.
Вага помедлил немного, ожидая, не скажет ли что больная, задержался еще у дверей. Потом, пропустив доктора вперед, вышел из комнаты. Молча двигались они по коридору.
Вдруг хлопнула дверь…
Янка догоняла их, шаркая туфлями, надетыми на босу ногу:
— Погодите, профессор, — подбежала Севрюгина, придерживая полы халата, — простите, пожалуйста, я подумала… Если меня возьмут на самолет, значит… — она растерянно смотрела на Богдана Протасовича, — …значит, кто-то из детей останется? Кто-то останется из-за меня?
— Мы обязаны оказать вам помощь.
— Это невозможно. Сначала я не подумала…
— Повторяю, наш долг помочь вам.
— Нет, нет, профессор, ни за что.
— Успокойтесь. Возвращайтесь к себе. Мы подождем вашего решения.
— Разве я не сказала? — глаза Янки болезненно сощурились.
— Возвращайтесь к себе, — Богдан Протасович старался говорить сдержанно, — собирайтесь, время еще есть.
— Вы считаете… — Янка пристально всматривалась в лицо Богдана Протасовича, — …считаете меня… подлым, самым последним человеком. — Голос ее дрогнул: — Я знаю, так все считают. Работаем вместе, рядом… Говорят со мной, подругой называют, на вечеринках гуляем, а потом… Ну и ладно. Пусть. Плевать.
Она запнулась, слова сбились комком:
— Вы требуете окончательного решения, профессор? Я вам скажу — нет. Слышали? — Нет!
— Отлично слышу, девочка. И рад, что не ошибся в тебе.
— Простите, профессор, — она исступленно уставилась на Вагу, — что это значит? — лицо ее вдруг исказилось. — А, знаю — проверочка! Очередной опыт. Слишком простенько, профессор!
— Да, проверочка. И заметь — последняя. Не
