Наведываясь в течение сей поездки моей о сем переходе латышей в православие, я узнал, что первая мысль о сем была подана правительству нашему миссионерами гернгутеров[132], которые, озлобленные в отправлении обязанностей своих лютеранскими пасторами, хотели было водворить свое учение между латышами, но были отвергнуты местным духовенством. В отмщение за сие гернгутеры будто погрозились сразить их введением русского закона, в чем им и удалось происками в Петербурге.
Слышал я также, что правительство наше, изыскивая все средства к достижению своей цели, подсылало будто людей с волшебными фонарями, в коих они, показывая народу картофель в необыкновенном размере, говорили, что такой плод произрастает на обещанных землях; но сказание это, может быть, и насмешка.
В Петербург долго шло прение, вводить ли или не вводить православие в остзейских губерниях.
Высшие чины правительства разделились на две партии: русскую и немецкую. К первой принадлежал государь, ко второй царская фамилия. Министр внутренних дел Перовский, на ком возлежало исполнение сего предположения, просил положительно государя, перед отъездом его за границу, обнаружить свои намерения, дабы ему иметь, на чем основать свои действия. Государь обнаружил только желание свое, чтобы дело сбылось, но вместе и волю свою, дабы его имя было устранено в сем деле. Перовский, движимый безотчетной любовью ко всему отечественному, много встречал препятствий в отсутствие государя со стороны наследника, но настаивал на возможности и совершении дела, близкого к его образу мыслей. Успех, им достигнутый на первых порах, не имел дальнейших последствий, невзирая на то, что в Петербурге радовались перерождению Остзейского края.
В эту самую эпоху посетил я страну сию, где застал в низшем классе угнетение, а в верхнем и среднем озлобление с презрением против русских. Невзирая на отчетливость немцев во всех сношениях, какого бы они рода ни были, нерасположение их к нам могло проскакивать и при внимательном наблюдении явно обнаруживалось. Россия навсегда лишилась преданности нашего дворянства, говорили бароны, и чувство сие более невозвратимо. Конечно, нам не для чего было и искать с толикими пожертвованиями расположения остзейского дворянства, и обнаружение чувств их могло только лучше предостеречь нас на счет их образа мыслей и того, чего от них можно было ожидать; но пути, коими мы следовали, не были прямые. И без сих скрытных и возмутительных средств можно было всегда видеть, что они не терпят русских, а только усердствовали к царской фамилии, пока были ласкаемы и награждаемы щедротами нашего произведения и преимуществами на счет настоящих сынов общего отечества.
Марта 21-го (1848), с. Скорняково
Мы приехали в Ригу в последних числах декабря. Хотелось мне видеться с комендантом Мандерштерном, некогда сослуживцем моим; но мне тогда не удалось сие по краткости времени, и мы продолжали путь свой в Митаву, куда приехали часов в 10 вечера и поместились в трактире. Жена в ту же минуту отправилась к сестре своей; вскоре явилась и она с детьми.
Нам, конечно, были рады. Я более всего сидел дома и нашел несколько пищи умственным занятиям своим в беседах с пастором имения Палена Циммерманом, человеком, кажущимся простодушным и откровенным. В разговорах с ним я мог заметить, сколько духовенство той страны отклонилось от настоящей цели своей – проповедания слова Божия. И сие-то, может быть, было причиной тому, что первые приступы православной пропаганды имели успех между латышами. Пасторы у них – помещики без владений; кредит свой поддерживают они вмешательством в частные и семейные дела крестьян, охотно прибегающих к их мнению и суду, и занятия такого рода узаконены ими под названием Consultation, для чего у них есть даже назначенные дни и часы; но при этом уже устраняются помышления о вере: их заменяют виды корысти. Пасторы выдают прихожанам своим письменные виды на позволение ходить по миру и собирать подаяния, сами же либо знаются с владельцами, либо проводят время в исследованиях учености, по тем предметам или наукам, к коим они более имеют склонности.
Я не имел случая сделать с кем-либо знакомство и проводил время свое более в одиночестве, и в сем отношении мне только удалось два раза видеться с генералом Крейцом, под начальством которого я некоторое время служил в Польскую войну…
Я не упустил, однако же, случая обозреть все, что могло возбудить мое любопытство в Митаве[133], и посетил музеум курляндский, заведение примечательное, как остаток национальности той стороны. В музеуме сем хранятся рыцарские доспехи, собрание портретов всех герцогов Курляндских, начиная от первого Кетлера до известной красавицы Бирон, вышедшей замуж за племянника Талейрана, собрание всех птиц, собственно в Курляндии водящихся, собрание вещей и оружия, принадлежавшего латышам до и во время завоевания их немецкими рыцарями, собрание разного рода уродов, родившихся в Курляндии, собрание набитых птиц и жаворонков американских. Музеум сей довольно обширный собран с одних курляндцев, без какого-либо вспоможения со стороны правительства, но с некоторого времени начинает упадать. Настоящего хозяйственного попечительства о нем нет, а есть какое-то неважное лицо, род слуги, который не что иное, как хранитель замка. Многие приношения, если и занесены в опись, то еще не размещены, а сложены в углу, в беспорядке, как бы в ожидании заботливого попечителя. В музеум сей принимались все приношения курляндцев, относящиеся даже до личных подвигов уроженцев курляндских. Так я нашел там известное изображение смерти бывшего адъютанта моего курляндца Лауница, убитого в 40-х годах в Абхазии, памятник, доставленный в музеум братом убитого. В музеум сей принимаются даже портреты курляндцев, известных на службе, или по каким-либо заслугам на военном или ученом поприще. Так видел я там портрет генерала Ридигера, командира 3-го пехотного корпуса. Жаль, что заведение сие упадает без всякой надежды вновь подняться, не иначе как с участием правительства, ибо бароны остыли к собиранию национальных памятников.
Я навестил также в Митаве склеп, в коем хранятся останки всех герцогов их, опять начиная с Кетлера до последнего Бирона, злодея России. Все они сложены в великолепных гробах. Кетлера остались только одни кости; но последние герцоги, вероятно, набитые или бальзамированные, сохранились почти в целости. Сам же Бирон лежит среди их, как бы неприкосновенный временем, на поругание потомства. В лице его сохранилось выражение злости, которую он утолял на наших предках и несчастном отечестве нашем, и отвратительный по воспоминаниям лик его лежит одетый в придворном платье с андреевским орденом. Склеп этот находится под замком[134]: отдельное большое строение, уже русскими построенное[135], в котором долгое время жил Людовик XVIII[136].
