повернулся и еще быстрее пошел к лестнице.
— Ты куда сейчас едешь? В Бабельсберг? — крикнул мне вдогонку Брайт.
В этом его вопросе мне почудился двойной смысл: он как бы снова упрекал меня, что я живу в Бабельсберге, в то время как иностранных журналистов туда не пускают.
— Я живу в Потсдаме и еду в Потсдам, — резко сказал я.
Шаги за моей спиной смолкли. Очевидно, Брайт наконец отстал…
Сейчас я был одержим одной мыслью: как можно скорее написать статью, в которой ответить всем этим новерам, сульцбергерам и брайтам.
Я решил, что поеду к Вольфам, — там спокойнее, чем в Бабельсберге, — и засяду за работу.
Опустившись на переднее сиденье «эмки», я сказал:
— В Потсдам, старшина. Шопенгауэр, восемь.
Несколько минут мы ехали молча.
— Расстроен чем, товарищ майор? — неожиданно спросил старшина.
Он внимательно следил за дорогой. У него было сосредоточенное, типичное русское лицо немолодого крестьянина.
Я ощутил теплое чувство к этому человеку. Именно с такими людьми прошагал я четыре года по дорогам войны…
— Как вас зовут, старшина? — спросил я.
— Фамилия? — откликнулся он. — Гвоздков.
— Я имя спрашиваю. И отчество.
— Алексеем Петровичем на гражданке звали.
— Всю войну шоферили, Алексей Петрович?
— Зачем всю войну? Два года на танке версты мерил. На «Климе», а потом на «тридцатьчетверке».
— Теперь, значит, с гусениц на колеса?
— Теперь мир, товарищ майор. Чего же танками землю давить? Она и так еле дышит — чуть не до самой сердцевины продавлена…
— Мир, говорите?
— А как же? — Старшина посмотрел на меня с удивлением. — А зачем же люди собрались? Ну, в Бабеле этом? Или сомневаетесь?
В голосе его послышалась тревога.
— Нет, старшина, не сомневаюсь, — сказал я, думая о своем. — Только сволочей, оказывается, еще в мире много.
— Это верно, — согласился Гвоздков, — Их и на войне смерть миловала. Больше хороших выбирала.
Но слова его доносились до меня как бы издалека. Я думал о своей будущей статье.
Итак, что же я могу противопоставить лжи западных газет? Что, кроме утверждения, что они лгут? Ну хорошо, об освобождении Европы, о целях, с которыми туда вступили наши войска, я могу писать как участник похода. Западные журналисты не были тогда ни в Польше, ни в Болгарии, ни в Венгрии. А я был. В этом случае у меня явное преимущество. Но когда речь пойдет о Конференции…
В своем запальчивом желании немедленно дать отповедь клеветникам я забыл, что освещать ход Конференции никто мне не поручал. Я должен был писать о том, что происходит «вокруг»… А что я видел «вокруг»?
«Не съездить ли мне в Карлсхорст, — подумал я, — в это самое Бюро информации. Может быть, там известны подробности о вчерашнем заседании Конференции. Конечно, вряд ли я узнаю больше того, что сообщил мне Карпов. Но все же…»
— Разворачивайся обратно, старшина, — сказал я. — Едем в Карлсхорст.
…Когда я вернулся из Карлсхорста в Потсдам, было уже начало третьего. Позвонил в квартиру Вольфов. Честно говоря, мне не хотелось встречаться с Германом. Я чувствовал себя виноватым, что организовал вчера слежку за ним. Разумеется, Вольф о ней ничего не знал, — старшина действовал достаточно скрытно. Но в общем-то у меня же не было никаких оснований следить за Вольфом. Никаких, кроме простого любопытства. Больше того, Вольф был мне симпатичен. Мне нравилась его манера держаться — смесь смирения и достоинства. Пусть не намеренно, все-таки я оскорбил его своей подозрительностью…
На память мне пришли слова Карпова: «Как тебе может быть безразлично, что сейчас в душе у немцев происходит?..» Тогда я пропустил эти слова мимо ушей. А теперь вспомнил их.
Я знал, что жена и сын Карпова погибли в сорок втором. Жили в маленьком городке западнее Минска и не успели эвакуироваться. Ненависть к немцам безраздельно владела Карповым всю войну.
Сегодня он говорил о них как о заблудших детях, которым надо помочь не только восстановить собственный дом, но и очистить свои души.
Вспомнив слова Карпова, я на мгновение задумался над ними.
Но только на мгновение.
Велев старшине приехать за мной через три часа, я позвонил еще раз, но за дверью было тихо. Открыв дверь ключом, — почему я не сделал это сразу? — вошел в прихожую. На столике лежала записка: «Хэрр майор! В том случае, если вы придете, когда нас не будет, позволю себе напомнить, что комната в вашем распоряжении. На кухне в стеклянной банке кофе (настоящий!). Вы можете сварить его, если пожелаете. Готовая к услугам семья Вольф».
Записку писала, конечно, Грета.
В моей комнате все было по-прежнему. Только кровать аккуратно застелена, подушки взбиты и уложены в строгом порядке.
…После разговора с начальником Бюро информации Тугариновым план статьи у меня более или менее сложился. В Карлсхорсте я не узнал ничего принципиально нового, но Тугаринов с особой четкостью сформулировал то, что было мне известно. Кроме того, я просмотрел свежие советские газеты.
Впрочем, они сообщали о Конференции только то, что она открылась. Однако «Правда» публиковала международное обозрение, в котором говорилось: «Те, кто жаждет срыва переговоров, сознательно нагромождают одну догадку на другую относительно возможных и якобы неизбежных разногласий». Главным вопросом, писала «Правда», является сейчас «закрепление победы путем морально-политического разгрома всех остатков фашистского влияния, ликвидация всех последствий фашистского владычества».
Вот мне и следовало показать, в какой мере западная печать способствует этому «закреплению».
Материала для полемики у меня было теперь предостаточно.
Я только взялся за работу, когда у входной двери раздался продолжительный звонок.
На пороге стоял Брайт с той самой сумкой через плечо, с которой он был в ресторане. Совсем недавно я дал понять этому типу, что не желаю ни общаться с ним, ни вообще разговаривать.
— У меня нет времени, — резко сказал я. — Срочная работа.
— Ты мне и не нужен, — с наглой улыбкой произнес Брайт и шагнул вперед. Если бы я не отступил в сторону, он, кажется, оттолкнул бы меня плечом. — Я приехал к твоей фрау, не помню, как ее по имени.
— Ее нет дома, — едва сдерживая возмущение, сказал я. — Никого нет.
— Мне никого и не нужно. Где тут у них столовая?
Видимо, он помнил расположение комнат, потому что безошибочно нашел дверь, которая вела в столовую, и пошел туда, на ходу снимая с плеча тяжелую сумку.
— Послушайте, мистер Брайт, — входя в столовую следом за ним, с яростью сказал я, — если вам кажется приличным врываться в чужой дом…
Он выпрямился и, словно подражая кому-то, напыщенно произнес:
— Мистер Воронов, как представитель армии-победительницы я имею право заходить на любую оккупированную союзниками территорию.
