Поэтому, насквозь пропитанный гастрономической моралью Бершу, проповедовавшего, что ничто не должно беспокоить достойного человека в тот момент, когда он принимает пищу, де ля Гравери с заученной любезностью ответил:
— Хорошо, хорошо; не беспокойте господина Шалье; я подожду в гостиной.
Служанка провела шевалье в указанную комнату и пошла предупредить своего хозяина о приходе ожидаемого им гостя, слово в слово передав тому сказанное шевалье; Блэк, лежавший у ног своего нового хозяина, казалось, очень внимательно и с умным видом выслушал ее слова.
В это время шевалье, войдя в гостиную, подошел прямо к камину, в котором горел жаркий огонь, и, повернувшись спиной, стал отогревать свои икры, в одиннадцатый раз вопрошая себя:
«Но где, черт возьми, я встречал эту фамилию Шалье?»
Но тут внимание шевалье привлекла большая картина, написанная маслом, которая, похоже, вызвала у него в памяти более отчетливое воспоминание, чем то, что было связано с новым хозяином Блэка.
«Смотрите-ка! — вскричал шевалье, — бухта Папаэти!»
И он подбежал к картине.
Эта картина послужила для него подлинным откровением.
Наконец-то Дьедонне вспомнил, где он встречал фамилию Шалье, которая так сильно его заинтриговала.
Едва только это воспоминание пронзило его память, как сзади него послышался скрип открывающейся двери.
Он обернулся и увидел Шалье.
В этот момент он не только вспомнил имя, но и узнал его лицо.
Бросив шляпу на пол, шевалье подбежал к Шалье и, взяв его за обе руки, сказал:
— О! сударь, сударь, вы бывали на Таити, не правда ли?
— Ну, да, — ответил Шалье, бесконечно удивленный столь резкой переменой настроения у человека, в котором он уже видел своего противника.
— Вы были там в 1831 году на борту корвета «Дофин»?
— Да.
— А на борту судна была желтая лихорадка?
— Да.
— Восьмого августа человек лет пятидесяти, сухопарый, высокий брюнет, с черными усами и проседью в волосах велел себя доставить из Папаэти на борт «Дофина» и подхватил там лихорадку?
— Капитан Думесниль, черт меня побери!
— Да, именно капитан Думесниль! А! я не ошибся, вы знали Думесниля?
— Конечно! он был мой лучший друг.
— Нет, сударь, нет: могу похвастаться, я был его лучшим другом. А! есть Провидение на свете, клянусь Господом! да, оно все же есть, — закричал шевалье со слезами в голосе.
— Я всегда в это верил, — улыбаясь ответил Шалье.
— Обнимите меня, сударь! обнимемся же! — сказал шевалье, бросаясь на шею человеку, которого десять минут назад был готов задушить.
— Ладно, — сказал Шалье невозмутимым тоном, который резко контрастировал с восторженной экзальтацией де ля Гравери, — считайте, что Провидение существует, и в честь этого Провидения можете обнять меня один раз и даже два, если вы так уж этого желаете; а затем, будьте любезны объясниться; так как, глядя на происходящее, я испытываю желание позвать моих приказчиков и с их помощью отправить вас в Шарантон.
— Сударь, — сказал шевалье, — вы вправе так поступить; ведь я сошел с ума, да, буквально сошел с ума, но это от радости, сударь! Впрочем, одно слово объяснит вам все.
— Тогда произнесите это слово.
— Я шевалье де ля Гравери.
— Шевалье де ля Гравери! — в свою очередь, вскричал Шалье, впервые потеряв свой невозмутимо-холодный вид, который, казалось, отражал обычное состояние его души.
— Да, да, да.
— Тот самый пассажир, который поднялся к нам на борт «Дофина» на следующий день после смерти бедняги Думесниля?
— Именно, именно, тот самый, что проделал вместе с вами весь путь до Вальпараисо, где вы покинули борт корвета, на палубу которого я поднимался всего лишь раз или два, так сильно мучала меня морская болезнь.
— В самом деле, я высадился на берег в Вальпараисо, забрав с собой Блэка и мать Блэка, которого вы знали щенком. А! вы теперь видите, что я вам не лгал.
— Да, но, пожалуйста, давайте сейчас оставим Блэка в покое и займемся другим делом.
— Всем, чем вам будет угодно, сударь.
— Мое имя, шевалье де ля Гравери, не напоминает ли оно вам некоторые обстоятельства?…
— Вы правы, сударь.
— Помните ли вы тот пакет, который Думесниль доставил вам на борт в тот день, когда стал жертвой этой роковой болезни, сведшей его в могилу, и имя той персоны, которой этот пакет был адресован?
— Мадам де ля Гравери…
— Матильде!
— Увы! шевалье, — ответил Шалье, — в этом отношении я не смог выполнить миссию, за которую взялся, полагая, что сразу же, не задерживаясь, вернусь во Францию.
— А!
— Вы видели, как я высадился в Вальпараисо?
— Да.
— Сначала я провел там гораздо больше времени, нежели предполагал; затем, вместо того, чтобы вернуться по суше или же обогнуть мыс Горн, я сел на корабль, который выполняя кругосветное плавание, шел в Кейптаун. В результате чего, когда я попал во Францию, мадам де ля Гравери уже умерла.
— Но вы разузнали что-нибудь о ее смерти и о ребенке, которого она оставила, сударь?
— Очень мало… Но я вам расскажу все то немногое, что мне известно.
— О! умоляю вас, — произнес шевалье, молитвенно сложив руки.
— Ваш брат, вы это, вероятно, знаете, потребовал, чтобы она не признавала ребенка, которого должна была родить; она родила девочку…
— Так, сударь, да, все так!
— Этой девочке при крещении дали имя Терезы.
— Тереза! Вы в этом уверены?
— Совершенно уверен.
— Продолжайте, сударь! продолжайте! Я вас слушаю.
В самом деле, казалось, шевалье жадно ловил каждое слово рассказчика.
— Ребенка поручили заботам некой женщины, которую звали…
Господин Шалье запнулся, припоминая имя.
— Матушка Денье, — с живостью произнес шевалье.
— Да, так, сударь; но, предприняв поиски этой женщины, я не смог найти ни малейших ее следов.
— Зато я, сударь, я ее нашел!
— Кого?
— Терезу!
— Терезу?
— Да, и благодаря вам, я надеюсь, что вскоре смогу назвать ее своей дочерью.
— Вашей дочерью?
— Без сомнения.
— Однако мне казалось…
Шалье внезапно замолчал: область, в которую он вторгался, показалась ему весьма опасной.
