Орсон удивленно фыркнул. Сам он этого никогда не делал.
– Ты окончательно проснулся? – спросил я Бобби.
– Нет.
– Готов поспорить, что ты вообще не спал.
В трубке повисла тишина, а затем Бобби проговорил:
– Дело в том, что после твоего ухода всю ночь показывают довольно страшное кино.
– «Планету обезьян»? – предположил я.
– На круговом стереоскопическом экране.
– Что они делают?
– Обычные обезьяньи штучки.
– Ничего угрожающего?
– Они считают, что очень умны. Сейчас одна из них выдрючивается за моим окном. У меня такое чувство, что они хотят довести меня до белого каления и выманить из дома.
– Не выходи, – испуганно сказал я.
– Я же не кретин, – обиженно ответил мой друг.
– Извини.
– Я засранец.
– Вот это верно.
– Между кретином и засранцем – огромная разница.
– Мне об этом известно.
– Сомневаюсь.
– Ружье при тебе?
– Господи, Сноу, я же сказал тебе, что я не кретин.
– Если мы продержимся на этой волне до рассвета, то, думаю, окажемся в безопасности до завтрашнего вечера.
– Они уже на крыше.
– И что делают?
– Не знаю. – Бобби умолк и прислушался. – Там по крайней мере две из них. Бегают взад и вперед. Наверное, ищут путь в дом.
Орсон спрыгнул с лавки и настороженно замер, подняв одно ухо и внимательно вслушиваясь в слова Бобби. Вся его поза выражала неподдельную тревогу.
Он уже не пытался изображать из себя обычную собаку.
– А они могут каким-нибудь образом проникнуть в дом? – спросил я.
– В ванной и кухне есть воздуховоды, но они недостаточно широки даже для этих сволочей.
Как ни странно, хотя в коттедже существовали все мыслимые удобства, в нем не было камина. Наверное, по мнению Корки Коллинза – бывшего Тоширо Тагавы, каменное нутро и жесткие кирпичи камина в отличие от огромной ванны с теплой водой не являлись идеальным местом для того, чтобы расслабляться в обществе двух обнаженных девиц с пляжа. Благодаря его однобокой порочной фантазии обезьяны теперь не имели возможности проникнуть в дом через дымоход.
– До рассвета мне предстоит сделать еще кое-какую работу в духе Нэнси Дрю.
– Ну и как? Получается? – поинтересовался Бобби.
– Я просто гений в этом деле. Скоро утро. Я проведу весь день в доме Саши, а вечером мы приедем прямиком к тебе.
– Хочешь сказать, что мне снова придется стряпать ужин?
– Мы привезем с собой пиццу. Послушай, я уверен, что нас собираются прикончить. По крайней мере одного из нас. И единственный способ этого избежать – держаться вместе. Постарайся отоспаться днем. Завтрашняя ночь может оказаться весьма напряженной.
Как бы нам в штаны не наложить.
– Значит, ты уже научился управляться со всем этим?
– Управляться с этим невозможно.
– В отличие от Нэнси Дрю ты не очень-то оптимистичен.
Я больше не собирался ему врать. Ни ему, ни Орсону, ни Саше.
– Из этой ситуации нет выхода. Это невозможно как-нибудь остановить или повернуть вспять. Что бы здесь ни происходило, нам придется жить с этим до конца своих дней. Но, может быть, нам повезет и мы сможем найти способ проехаться на этой волне, хотя она, сволочь, действительно здоровенная и страшная.
Помолчав, Бобби спросил:
– Что стряслось, братишка?
– Разве я тебе только что не сказал?
– Сказал, но не все.
– Всего по телефону не скажешь.
– Я не имею в виду подробности. Я имею в виду тебя.
Орсон положил голову мне на колени, словно полагая, что, погладив его по голове и почесав между ушами, я немного успокоюсь. Так и случилось. Это всегда срабатывает. Хорошая собака является гораздо лучшим лекарством от стресса и печали, нежели валиум.
– Ты делаешь вид, что тебе не страшно, но тебе страшно, – констатировал Бобби.
– Боб Фрейд, незаконный внук Зигмунда.
– Ложитесь на кушетку, пациент.
Гладя шерсть Орсона в попытке успокоить свои нервы, я вздохнул и сказал:
– В общем, насколько я понял, все сводится к тому, что моя мама уничтожила мир.
– Звучит впечатляюще.
– Правда?
– Этими своими научными штучками?
– Генетика.
– Помнишь, я говорил тебе об опасности стремления оставить след на земле?
– Мне кажется, в данном случае все обстояло гораздо хуже. Я думаю, поначалу она всего лишь пыталась найти способ помочь мне.
– Ага, устроив конец мира?
– Того мира, каким мы его знаем, – проговорил я, припомнив слова Рузвельта Фроста.
– Как-то раз мамуля, повязав платок, испекла сынуле с ядом пирожок.
Мне не удалось удержаться от смеха.
– Ну что бы я без тебя делал, братишка!
– Я лишь один раз сделал для тебя стоящую вещь.
– Какую именно?
– Научил тебя видеть перспективу.
– Да, – согласился я, – научил меня различать, что имеет значение, а что – нет.
– Большинство вещей – не имеет, – напомнил Бобби.
– Даже то, что происходит сейчас?
– Займись любовью с Сашей. Потом как следует отоспись. Завтра вечером нас ожидает охренительный ужин. Мы надерем мартышкам задницы. Прокатимся на колоссальной волне. Через неделю ты снова будешь воспринимать свою маму так же, как раньше. Если ты, конечно, этого хочешь.
– Может быть, – с сомнением в голосе откликнулся я.
– Правильное восприятие жизни – это главное, братишка.
– Я буду работать над этим.
– И все же не могу отделаться от одной мысли.
– Какой?
– Твоя мама, наверное, здорово разозлилась, когда проиграла сражение за то, чтобы сохранить памятник в сквере.
Бобби повесил трубку, а я выключил свой телефон.
Действительно ли подобный подход к жизни является единственно правильным? Считать, что большую часть жизни не следует воспринимать всерьез, рассматривать ее как некую космическую шутку, иметь лишь четыре основополагающих жизненных принципа: во-первых, причинять как можно меньше вреда другим, во-вторых, всегда быть готовым прийти на помощь своим друзьям, в-третьих, отвечать за себя и ничего не просить у других, в-четвертых, получать от жизни максимум удовольствия. Плевать на мнение всех, за исключением тех, кто тебе близок. Не думать о том, чтобы оставить свой след на земле. Игнорировать «важнейшие вопросы современности», чтобы не портить себе пищеварение. Не оглядываться на прошлое. Не беспокоиться по поводу будущего. Жить сегодняшним днем. Верить в смысл собственного существования и ждать момента, когда понимание его само придет к тебе, вместо того чтобы в поте лица его отыскивать.
