В их группе уцелели семь человек, и Николай знал, что это еще неплохо. Они не знали, что с остальными, в том числе остальными разведчиками – может, кто-то еще сумел уцелеть. А может быть, и никто. Может быть, каратели уже даже зачистили всю округу полностью, со всеми деревнями и хуторами, как тот же Химучасток сколько-то дней назад. Было уже сложно вспомнить, сколько именно. Если они не сбились в счете, сегодня было 26-е. Когда они осторожно выбрались наружу, то поняли, что за эти дни осень стала уже совсем глубокой, и время «зеленки» кончилось. Листьев на большинстве деревьев и кустов почти совсем не осталось, и видимость резко возросла. Труднее будет работать, намного труднее. Считаные единицы личного стрелкового оружия, последние считаные патроны. В этом и других схронах не было ничего лишнего, ничего ценного. Да и схроны были убогими, сделанными на скорую руку в спокойный период. С того времени начал оседать грунт, сошла на нет маскировка. Сколько из них нашли? Приборами, визуально, с воздуха и с земли?
– В ту сторону вроде бы… Туда сыровато…
– Ох, мамочки.
Они даже не думали ни о чем, просто побежали. Лиственный ковер на земле сменился мхом, который сначала шуршал под ногами, потом шипел, а потом начал булькать. Еще метров сто или чуть меньше, все время ощутимо под горку. Ручей был совершенно обычный – в метр шириной, петляющий в разные стороны между покрытыми черничником бугорками, с темной торфяной водой. Они впрыгнули в него все одновременно, широким фронтом, как финиширующие бегуны на стадионе. Рухнули на колени, начали пить, мыча и всхлипывая. Половина черпала двумя руками сразу, половина опустила головы ниже колен или просто легла на животы. И так все провели минут пять или даже больше. Потом разогнулись и посмотрели друг на друга, будто видели впервые. Воспаленные глаза, бледная, почти серая кожа, заострившиеся скулы, нехорошие глаза. В кино солдат изображают иначе, но кино у нас снимают сплошь аутичные либералы, которые «так видят».
– Боже мой, хорошо как…
– А то ж…
– Тихо вы. Как не знаю… Все к месту.
Назад они шли тише и ровнее. Придерживая оружие, уже глядя по сторонам. Да, глубокая осень, совсем уже глубокая.
– Слушайте, как тихо, а?
Голос у сказавшего был хриплый, больной.
– Даже птицы не поют, молчат… Неужели все…
Он недоговорил, но они поняли.
– Не, не может быть. Если бы химией, к нам бы точно вниз затекло. Мы бы тут не… Скажешь тоже. Мы б знали.
Сказавший эту глупость кивнул, соглашаясь. Но было действительно слишком уж тихо. В лесу так быть не должно.
– Че делаем, командир?
– Не «че делаем», а «какие будут ваши приказания, товарищ старший по званию».
– Виноват…
– Ниче, бывает.
Они все негромко засмеялись. Бледные, страшные, вонючие. Помыться бы.
– Помыться бы, – машинально сказал Николай вслух. – Вернуться и хоть как-то помыться. Хоть в одежде.
В схроне у них не было даже ватных тампонов с разведенным спиртом, какие выдают на подводных лодках. К грязи все привыкли, но сейчас это было что-то совсем запредельное.
– Осмотримся сначала, – приказал комвзвода Сомов, и все как-то поняли: все, тон другой. Уцелели, вылезли, и хорошо. Вроде бы живые. Наотдыхались. Напились. Работаем.
– Всем сидеть тихо. Я и… Федотин. Мы на пару часиков, поглядим. Ждать. Далеко не отходить. А как подышите, лучше назад залезьте, вообще-то говоря. Ляхин за старшего.
– Есть.
Ничего другого ответить, разумеется, было невозможно. Их было двое офицеров. А Сомов с Федотиным – единственные кадровые разведчики. Хотя какими кадровыми? Но зато они были разведчиками настоящими, а он нет.
Пара трусцой ушла в глубину леса, пятеро остались. «К почтовому ящику», – подумал Николай, но смолчал. Все свои, но это тоже была привычка.
– Сержант Петрова.
– Я.
– В ту сторону вроде бы тоже сыровато. Пройди метров на сто, погляди клюкву или бруснику. Или сыроежек.
– Есть.
– Рядовой Геннадьев.
– Я.
– Точно пахнет грибами. Чуешь?
– Не.
– Чего?
– Виноват… Не чую. Сплошной звон в голове. И в ушах, и в носу…
– Это от воздуха. И голода. Сядь, не маячь. Ноги вытяни. Придумаем что-нибудь.
– Товащ лейтнант.
– Да?
– Я местный, я тоже чую. Грибы, и много. Вон туда.
– Осторожненько, ладно? Во что?
– В куртку.
– Давай. Недалеко и недолго.
Боец неторопливо положил автомат у ног, стащил с себя грязную куртку, и пару раз тряхнул ею в воздухе. Скомкал, прижал к животу, наклонился и уцепил оружие за ремень. Разогнулся и потопал вперед, крутя головой. Двигался он медленно. Голод. И четверо суток неподвижности, и вода в животе. Ничего, отойдет.
Сам Николай сел на листья, прижавшись спиной к крепкой сосне, раскинул вытянутые ноги, как циркуль, и теперь просто отдыхал, ни о чем не думая. Мутная дрянь из головы и легких уходила слишком медленно, легче не становилось. Несколько дней назад на его глазах погибло много своих, причем таких «своих», которых он совершенно обоснованно считал товарищами: что старшими, что равными себе, что младшими. Ни один из этих вариантов не был лучше других. Погиб опытный и умелый разведчик Петрищев, получивший два проникающих в грудь и умерший очень быстро и удивительно спокойно. Погиб моряк Кениг – простой и хороший парень, очень надежный и очень целеустремленный. В одной из перешедших в ближний бой схваток, когда все превратилось в хаос и все дрались и резались, как сошедшие с ума, моряка изрешетили длинной очередью в упор. Погиб веселый Смирнов, бывший петербургский таксист; погиб тот молчаливый мужик среднего возраста, у которого раньше была собака. Оба под минометным огнем. Погиб деревенский парень-гопник, у которого было плохо с зубами. Этот в один из самых опасных моментов остался вторым номером с пулеметчиком – прикрывать отход уже ополовиненного к тому времени взвода. Погибли два неразлучных друга из какого-то приладожского городка, у которых даже лица были похожими, хотя они совершенно не были родственниками, он спрашивал. Пули с неба и пули с земли, стреловидные поражающие элементы из кассет, гнутые, зазубренные бесформенные осколки, в которые превращались корпуса мин, которыми их несколько раз накрывали, – и лежащих, и бегущих. Николай уже очень давно привык к смертям и довольно спокойно предчувствовал свою собственную неизбежную гибель. Но тут смертей близких людей было все-таки слишком много, даже для него. И пропавших без вести тоже слишком много. Ясно, что большинство из них тоже погибли: иначе не бывает.
Особенно ему было жаль Дмитриева и Сивого, тоже офицеров и тоже моряков. Каким бы условным моряком и каким бы ненастоящим офицером ни был он сам – это все-таки что-то значило. Капитан-лейтенанта и младшего лейтенанта отбили от них в очередной безумный момент, когда пули летели, казалось, со всех сторон. Головной дозор выполнил свою роль и не пробился к пытающемуся вырваться из огневого мешка ядру взвода. Обычное дело. Они все слышали захлебывающуюся скороговороку «калашниковых» и М-16 позади, потом несколько глухих хлопков разрывов ручных гранат, потом снова длинные очереди – значит, уже почти все. И да, потом все стихло, а они так и продолжали бежать, глотая воздух и рыча про себя от злости, и злобы, и обиды на судьбу. И таких или совершенно других случаев было несколько, но каждый стоил им одного, или двух, или трех товарищей, оставшихся позади. Пропавших было даже проще считать погибшими. Легче. Все знали, что каратели обычно делают с партизанами, взятыми живыми.
