Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 96
– Мишку! Мишку! Ро-ма-но-ва! Радейте!
Какой-то монах зажал ему рот:
– Храни господь уста твои!
Казак укусил до крови палец. Монах заплакал.
Морозов и Долгорукий лукаво переглянулись:
– Слухай! Сукин сын!
– Этак-то… Что я говорил? Ка-а-азаки!
Кто-то из ополченских воевод в ответ на возглас есаула закричал:
– Митрея!.. Пожарского!.. Его хотим!
Прохрипело с разных сторон зловеще:
– Подавись! Митрия, да токмо Трубецкого!
Кое-где ухватились за сабли.
Бесчинство умножалось. Один из дьяков «по ошибке» воеводе Воейкову бороду медом облепил и ругал его матерно. Монахи ни с того, ни с сего запели отходную кому-то, свалившемуся под стол. Ко всему этому примешивалось: шарканье сапогами, кашель застуженных глоток, хриплые витиеватые возгласы и крепкая казацкая ругань.
Трубецкой сидел у среднего стола, развалившись; справа от него Пожарский, слева – Минин. Трубецкой, совершенно пьяный, хохотал до упаду, следя за тем, как таскали друг друга за бороды два его есаула.
Пожарский был серьезен. Он выпил всего две чарки. Кузьма пил много, пожалуй, больше всех, но не пьянел. Его глаза пристально вглядывались в окружающих. Иногда он спрашивал у соседа, князя Черкасского: «Кто сей?» Нехотя отвечал князь: «Сицкий» либо «Лыков».
По одежде сразу было видно знать. В златотканых кафтанах, шелковых рубахах, а поверх кафтанов – атласные и бархатные накидки – козыри[64], обшитые золотыми и серебряными галунами; впарчовых ферязях с золотыми петлицами поперек груди. Залюбуешься!
Но тут же сидели люди, одетые бедно. При царях было запрещено входить во дворцы в охабнях, а теперь можно. Сам Кузьма Минин был в простой суконной однорядке. А какой-то пьяный князь и вовсе в самый разгар пиршества влез в палату в шубе и горлатной шапке, что ранее почиталось великим грехом.
Пожарский морщил лоб, видя окружающее бесстыдство.
Он привык к порядку во дворцах, к чинопочитанию и затрапезному благонравию. В этом же самом дворце ведь бывал он у царя Бориса и у Шуйского. И теперь ему было тошно смотреть на оголтелую, пеструю, собранную Трубецким толпу.
Всем было ясно, для чего Трубецкой созвал к себе этих разношерстных людей. Недаром есаул выкрикнул его имя, недаром и по Москве ходили слухи, что царем будет избран Трубецкой.
Князь в расчете ошибся… Никто не поддержал выкрикнувших его имя казаков. И в Земском совете, составленном в Москве из людей «великого и среднего рода», также никто ни разу не заикнулся о нем. Да разве один Трубецкой!
Кто из знатных бояр не думал о царской короне! И кто из них не раскаивался теперь в своей близости к полякам! Мстиславский откровенно сам признал себя недостойным царского трона. На него глядя, и другие отказались от честолюбивых умыслов. Федор Иванович Шереметев, увидав, что и ему нечего надеятся на престол, послал записку своему другу Мстиславскому;
«Выберем на царство Мишу Романова. Он молод и еще глуп».
В сожженной поляками Москве снова начиналась жизнь. Потянулись из лесов и деревень убежавшие во время пожара жители. По всем дорогам к Москве поползли возы и деловито зашагали москвичи. И у всех одно на уме: скорее бы наладить гнездо для себя, для жены, для детишек. Довольно мыкаться без крова, без власти! Жизнь стала не мила.
Минин в этот вечер думал о москвичах. Вот кто действительно исстрадался о мире, о порядке, о труде! Реки крови пролили москвичи, защищая столицу.
Но много ли их в Земском соборе, созванном наскоро в Москве? Бояре уже теперь говорят там от лица «всей земли». И выберут на царство Михаила. Шереметев не ошибся. Такой царь нм нужен. При нем всё пойдет так, как того желают бояре.
– Ты что задумался, староста? – покосился в его сторону Трубецкой.
– Немало дум у меня, князь… Всех не расскажешь. Пустая голова – что бесснежная зима. На то и голова, чтобы думать. На то и зима, чтобы снег был.
Трубецкой посмотрел на смеющееся лицо Минина. Насупился. Погрозился.
– Не хитри, староста! Грешно.
– Что делать! Все дела свои я во грехах творю. Ладно уж! На том свете за всё отвечу.
Трубецкой фыркнул:
– Моли бога, чтобы не на этом.
Морозов, покачиваясь, приблизился к Кузьме, наклонился к его уху:
– Встань перед князем… Кузя, уважь! Нехорошо.
Минин посмотрел на него сердито:
– Проспись, боярин!
– Чт-о о?! – Морозов закачался, его подхватили под руки два каких-то дьяка.
– Мятежник!.. – вскрикнул он визгливо, топнув ногой. – Вон!..
Иван Шереметев приподнялся со своего места и, прищурив глаза, погрозил кулаком Минину.
– Вспомнишь мне Кострому! – крикнул он злобно.
Трубецкой глядел на происходившее с довольной усмешкой.
Кузьма обратился к нему, встав с места:
– Аль ты не хозяин здесь! Аль ты не князь и не воевода! Аль не видишь – твоего гостя обижают!
Покачиваясь из стороны в сторону, к месту спора подошел князь Долгорукий, а за ним потянулись другие бояре.
– Уйми его! – крикнул Минин.
Пожарский в сильном волненье поднялся, взял Минина за руку.
– Нетрезвый он… во хмелю… Не шуми, Кузьма Минич! Успокойся!
Минин сжал кулаки.
Долгорукий закричал:
– Что ты, конь, што ль, вздыбился? Не Ярославль тебе тут и не Нижний, а Москва. Довольно! Знатно похозяйничал! Натерпелись мы от тебя в Ярославле!
– Мужик – что бык! Умрешь, не сопрешь! – сказал, подбоченясь, закутанный в парчу молодой князек.
Со всех сторон посыпались насмешки над Кузьмой.
– Глядите не ошибитесь!.. – рявкнул Минин и, с силой растолкав вельмож, пошел вон из палаты.
Морозов пьяно всхлипнул, заревел на всю палату:
– Никогда не забуду!.. Жалованье из его лап получал. Весь род мой опоганил!..
– И мой!
– И мой!
– И мой! – раздалось со всех сторон.
Выйдя из дворца, Минин взял у одного из гайдуков фонарь и хотел идти вон из Кремля. Его остановили дежурившие у крыльца Буянов и Мосеев.
– Опасно, Минич! Врагов объявилось у тебя много… Убить замышляют… Пойдем с нами.
Пошли втроем.
На дворе слякоть. Днем падал крупный обильный снег.
К вечеру потеплело. Теперь непролазная грязь. С фонарем шел Мосеев. Минин шагал позади него молча, тяжело дыша, а по пятам шел за ним Буянов, держа за пазухой пистолет.
Стража у кремлевских ворот узнала Минина и, обнажив головы, почтительно ему поклонилась.
Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 96
