Розанов был мастер раскрытия больших философских тем в работах малого жанра. В своем очерке «1812–14 годы и их возможное идейное значение» (Новое время, 4 сентября 1912 г.) он дал глубокое понимание цивилизационного противостояния миров России и Запада. За два года до развязывания первой мировой войны Розанов впервые четко описал это противостояние не как технологическое или военное (таковым в чистом виде оно никогда не являлось), но как духовную проблему.
Сама по себе проблематика войны Запада и Востока широко обсуждалась в русской и европейской мысли. Но именно Розанову принадлежит попытка прямого отождествления разных измерений противоборства: по существу двуединства противоборств духовного и волевого (силового), или, переводя на язык древней философии, номотического и физического. Внешнеполитическая канва противостояния (Н. Данилевский), его культурно-историческая канва (К. Леонтьев), наконец, попытка интерпретировать его как задачу конвергенции цивилизаций (П. Чаадаев и В. Соловьев) — вся эта длительная «диатриба» русских мыслителей у Розанова переплетается и получает свое новое выяснение и разрешение.
Россия не увидела и не могла увидеть в побежденном Западе того «историзма», который отвечал бы ее размаху. Вместо насущного пути от атомов к человеку и далее к космосу русские заразились совершенно не нужным нам нигилизмом, духовным вирусом разложения космоса и атомизации самого человека, — заразились этим вирусом от побежденных носителей вовсе не высшей, а просто-напросто старейшей культуры (поэтому Розанов сравнивает Европу с Персией Дария, а Россию с Элладой Александра): «Случилось то, что позднее случилось с Эллинами при Александре Македонском: победитель заразился от побежденного началами его духа и цивилизации. Мальчик бросился жадно и любопытно на старческие сладости и пороки, на старческую мудрость, на старческую расслабленность и изнеженность».
В очерке Розанова дается своего рода упование на начинающийся XX век: выражается надежда, что люди нового века вернутся к углубленному взгляду на окружающий мир, прекратят одностороннее разложение на элементы всего наличного бытия, включая естество самого человека, но осуществят новое «очеловечивание» природы: «Началом переворота было бы представление физико-химического мира под веяниями антропоморфизма, прозрение, что везде в природе уже предносится человек, что до известной степени природа пропахла человеком раньше, чем он родился».
Карл Шмитт в попытке угадать «новый номос»
Именно в указанном и завещанном Розановым направлении — поворота обратно к человеку — развивалась философия Карла Шмитта, стремящегося воспринимать мир как целое. Шмитт в своей блестящей работе «Новый номос земли», написанной на полвека позже очерка Розанова и соответственно учитывающей реалии мировых войн а также опыт нарождающейся геополитической науки, перекликается с Розановым в том, что новейшая история идет по пути поиска и нахождения новых сценариев, в которых воплощались бы старые модели мировой гармонии и мирового порядка. Любопытно, что одним из исконных значений греческого «номос» («закон» и «жительство» — по греч. этимологии) был и музыкальный «лад». Шмитт обрисовал несколько возможных сценариев становления нового номоса планеты, которые можно проинтерпретировать как поиск межличностного равновесия, баланса лиц истории, ее антропоморфных сущностей. Мысль Шмитта о мерах и пропорциях в «новом номосе земли» поэтому напоминает «покой творения» у Хайдеггера — покой как результат противоборства «мира» и «земли».
Обладающий опытом трех мировых войн (ведь наполеоновские войны для своей эпохи были поистине мировыми), Шмитт невольно описал Россию как ловушку для западного демона Земли (демона Суши). Этим демоном был одержим сначала Наполеон, затем страны «тройственного союза», а затем — фашистского ядра Европы. Запад раздваивался на враждующие начала, которые была призвана мирить и усмирять друг в друге великая восточная цивилизация — Россия, сама все больше проникающаяся смыслом и заботой этих западных споров, но по внутренней своей природе не способная слиться с этими спорами и заботами, отождествиться с ними. Россия выступила как экзорцист Запада, силой изгоняющий из него революционных демонов («Россия — жандарм Европы»), а также демонов с идеей мирового господства, этих «предтеч Антихриста» (Россия — инициатор «Священного союза», основной участник Антанты и антигитлеровской коалиции).
Драма русской истории, которой не касается Шмитт, но которой всецело увлечен Розанов, — это раздвоенность между чужими вопросами и собственной, заложенной в естестве России, закваской, которая еще не взошла, но подспудно действует в русской жизни и направляет ее настоящий рост и ее собственную судьбу. Россия и сама не вполне сознавала, какая существенная, ключевая роль в истории Нового времени ей отведена свыше.
Неравная борьба
Шмитт и Розанов по-разному оценивают смысл наполеоновских войн. Для Шмитта большое значение имела надежда Гете, «что благодаря власти и мудрости Наполеона Англия будет побеждена и твердая суша опять вступит во все свои права». Получается, что западный демон Вод всегда извлекал выгоду из мощи Востока до тех пор, пока весь мир не оказался разделенным на две половины. Для Розанова понятно, что Россия, вовлеченная во внутриевропейский кризис и европейскую жажду переопределения «номоса», несет в себе залог совсем другого переопределения и потому идет по Европе и по западной душе, как бы скользя, не открывая ей свою заветную мысль, оставаясь «вещью в себе». «Русские духа не принимают, — писал Розанов в статье «Возле русской идеи». — Чужие, соединяясь с нами, принимают именно дух. Хотя на словах мы и увлекаемся будто бы “идейным миром” Европы… Это только так кажется».
Шмитт как германец смотрит на ситуацию XX века глазами европоцентриста, несмотря на то что на словах он называет войну 1914–1918 годов концом европоцентризма. У духа мирового господства (по-шмиттовски «номос» восходит к «захватывать», «делить» — а по-розановски это немецкое grafen и haben, «грабить», «хапать») нет конца, этот демон обязательно вселяется в кого-нибудь еще.
В сущности, борьба за сушу и море закончилась, и вместе с началом новой эры — покорения воздуха а затем и открытого космоса — это уже борьба не за море, не за сушу, даже не за небо, а за жизненное пространство вообще. Но бороться за пространство, находя в этом предельный смысл своего номогенеза, может лишь саморазложившаяся, самораздвоенная цивилизация. Различные же миры, традиции-цивилизации обречены на борьбу не столько за пространство, сколько за господство над чем-то более важным: над временем и историей.
В этой последней борьбе Россия представлялась всегда более отсталой, более неподготовленной, чтобы давать зрелые ответы на вызовы действительности. Главная проблема России, с точки зрения Розанова, это запаздывание в осмыслении своей самостоятельной мировой роли. Само это запаздывание естественно для более молодой цивилизации. По существу Россия запаздывала с этим и в эпоху византизма, и в эпоху после крушения Константинополя, и в эпоху Петра, и в XIX веке. Мальчик боролся со стариком, ученик — с мастером.
