— А почему это я, простите, должен подохнуть? — Игорь пытался представить, каким образом будет выгодней подыграть этому единственному голосу во вселенной. — С чего это вы взяли?
— Да потому, что время пришло: рак свистнул и щука пропела! — Человек явно ерничал, к чему, видимо, привык за свою наверняка не слишком роскошную жизнь. — Потому что если сейчас не сумеешь, значит, опосля еще тяжелее будет!
— Может быть, вы все-таки назоветесь? А то что это мы так разговариваем, как на том свете? — Кумиров решил эдак небрежно определиться со своим статусом, поскольку он действительно еще не полностью соглашался со своей телесностью, сам же попытался высвободиться из сковавшего его плена, но это оказалось бесполезным: мышцы напрягались, конечности двигались, но весь он был придавлен какой-то тяжестью. Может быть, протухшими тушами скота?
— А если и на том свете, ты-то уже и сам, поди, ничего разобрать не можешь?! Ишь ты, как его любопытство на смертном одре разъело: скажи да скажи, кого с ним в одну яму бросят! — Мужчина закашлялся, даже несколько задохнулся, и продолжил севшим, словно приглушенным стеной, голосом: — Да погоди ты, конек, скоро и впрямь на том свете познакомимся!
— Но все-таки, кто это говорит, а? — Унижая себя повторными вопросами, Игорь уже начинал представлять, как он вскоре сведет счеты с этим полоумным балагуром, который вот уже целую вечность изводит его своими простонародными байками. — У вас имя-то есть свое?
— А и отвечу, чай, не обнадежу: Карп Зеркальный на твой голос отзывается! — Невидимый незнакомец замолчал, очевидно рассчитывая на поспешную реплику Кумирова, но тот не сразу нашелся, как отнестись к назойливо навязываемой и чересчур несвоевременной игре. — Экий ты, парень, неугомонный, возьми лучше да усопни, как сказали! Вот я уже, считай, почти целиком в лучший мир перебрался, знаешь, как там удобственно — как в лучшей гостинице! И тепло, и стильно, и так весь вязнешь в этом сервисе, словно пчелка в сиропе! А ты вдруг: живой-неживой?! Да хоть и не живой? Вот ведь какого неспокойного завезли! Зря я тебе и ответил поначалу, вдруг бы ты без моих слов скорее преставился?
— Скажите мне, Карп, простите, Зеркальный, а где мы вообще-то находимся? — Игорь решил вдоволь насладиться своей вынужденной зависимостью от обладателя хрипло- певучего голоска и вопрошать это ничтожество, пока обстоятельства не изменятся в его пользу. — Я вот лежу, ничего не вижу в этой темени и, мало того, пошевелиться не могу! Мы что, на каком-нибудь складе? Я надеюсь, случаем, не в морозильной камере? Больно уж здесь, мягко сказать, прохладно.
— Ну ты, земляк, совсем неученый: где ж околеванцы могут быть прописаны, как не по месту назначения?! — замолчал, выжидая, человек, вмонтированный столь неожиданно для Кумирова в его значительную судьбу. — Другой бы и думать не удосужился, а ты все свою репу отмороженную напрягаешь!
— Так не хотите же вы сказать, что мы… — Кандидат в губернаторы, кажется, уже догадался, где он очутился, но ему стало вдруг слишком страшно произнести это короткое, безысходное слово.
— В морге ты, бестолочь! — с напускной ворчливостью, а по тону так же игриво проворковал назвавшийся Карпом. — Отсюдова и вонизм такой происходит. Тебя, поди, как и меня, сюда как самого перспективного в жмурики завезли, а ты вот до сих пор все ерепенишься да почему-то усопнуть не стремишься!
— Я — в морге?! — своеобразным эхом отозвался Кумиров и с новым напряжением попытался понять, что же с ним произошло. — Живой и — в морге?!
— В морге, в морге! И живой, как Ленин: живее всех живых! Здесь все такие: никого ты ничем не удивишь, ни огнестрельным ранением, ни резаным, ни чумой, ни холерой, — все равны, как в бане! — действительно по-детски засмеялся Карп. — И вот заметь, что здесь специфично: все такие тихие-спокойные, один ты залупаешься, прямо как в Государственной думе!
— А почему я не могу пошевелиться? — Игорь отдавал себе отчет, что все еще туго соображает; может быть, его отравили, а он все-таки выжил? А кто же? — Ты мне скажешь?
— А потому, наверное… Да что я тебе, доктор, что ли?! — Голос нервно сорвался, человек закашлялся и после паузы смягчился. — Тебе, может, потому не шелохнуться, что у тебя только язык один живой и остался, а остальное уже сдохло, — в этой больничке и такие варианты случаются. Один начальник тут вообще три дня живой маялся! Так и то нашли его охраннички, и в тот же день здесь весь персонал поменяли: короче, в лесок недалекий отвезли и, сам понимаешь…
— Да нет, Карп, я свое тело вроде бы ощущаю: и холодно здесь, и воняет. Ну да, сколько они тут лежат? Господи, так это ж они меня трупами завалили! — Только тут Кумиров с возможной ясностью понял, что придавивший его груз состоит из тел, некоторые из которых, подобно его собственному, еще не покинула жизнь.
— Вот долбень! — Поликарп засмеялся, но тотчас перешел на хрип и, кашляя, молвил: — До-га-дал-ся!
— Ты что, смеешься? — Игорь не оставлял надежды самостоятельно выбраться из-под смердящего спуда и предпринимал одну попытку за другой, но все оказывалось тщетно. — Было бы что смешное, а это ведь наша с тобой жизнь!
— А ты, мужик, чего рассопливился? — Очевидно, со слезами на глазах возник Поликарп. — Ты, видать, заказной, вот они тебя и запрессовали, чтобы в каком не предсказанном случае не выкарабкался да им потом горя не причинил.
— Как это понимать — заказной? — Кумиров вспомнил историю про двух лягушек, очутившихся в крынке со сметаной, и подумал, героями какой сказки могут стать они — двое мужчин, заживо брошенные в морг. — Это из какой оперы?
— А так и понимать, что ты кого-то слишком сердечно приветил: то ли денег дал в рост, то ли бабу увел, — да ты про то, наверное, сам лучше меня помнить должен. Ну вот, кто-то тебе за все твои старания приговор-то и вынес, таким макаром ты тут и оказался. — По звуку, Поликарпа одолевал еще и насморк. Он по-детски пошмыгал носом и продолжал: — А отсюда дороги назад уже не случается. Вот я и смеюсь, что к тебе определенную жалость питаю.
— Ладно, допустим, я готов согласиться, что меня действительно кто-то подставил. — Игорь предположил, в каком морге он мог очутится. Впрочем, что ему даст его знание? Узнать бы, кто его сюда привез, — вот это будет уже куда ценнее! — А ты, Карп, кто такой? За что пострадал?
— А я, мил человек, и от ментов побегал, и в тюряге помаялся, всяко бывало! А как из-под стражи вышел, в расклад попал и цельный год бомжом прожил, здоровьишко потерял, бывал бит и ментами, и гопотой, и «новые русские» в меня из арбалета пуляли. Ага! А тут меня какая-то дрянь скрутила, да так, что не убежать, не скрыться, а ментам как раз особо строгий указ поступил: в срочном порядке от бомжей город почистить — выборы на носу, а наш брат бомж городской пейзаж больно сильно омрачает. Вот меня сюда в злой лихоманке и законопатили. А здесь братва свой план по трупам выполняет. У них главный показатель — парабола смертности. То бишь чем кучнее наш брат покойник, тем лучше. А если кто к вечеру до кондиции не созрел, они сюда в принудительном порядке затаскивают и бросают: глядишь, к утру Богу душу и отдашь!
