— Да куда уж мне. — Дивляна вздохнула, но не стала говорить, что приносит несчастье. Те тоскливые мысли исчезли, будто растаяли вместе с грязным снегом.
— А чего же нет? Велеське семнадцать, а ты ее старше на четыре года — значит, двадцать один?
— По этой весне и есть двадцать один.
— Так вздыхаешь, будто сорок один! Да ты на выгляд не старше Велеськи, только платочком махни — женихов будет полная набирушка[25]. Да самых зрелых и румяных, красивых и богатых! — Стеня засмеялся. — За моего дядю Вестмара не хочешь пойти? Сестра-то твоя его обманула, а тебе бы…
— Ой, не надо! — Дивляна отмахнулась. — Рано мне думать, у других в это время косы еще не отрастают. А мне бабка Елинь вовремя отрезать не дала, так и хожу, уже вроде жалко.
— Правильно. Нечего резать красоту, ты силу береги. Пригодится.
А на вершине бугра играли в «сеяние проса», потом в «ярый хмель», потом «в дрему под окном», «сходбище» и «плетень». Глядя на веселую толкотню, Дивляна вспоминала, как сама вела ладожских девушек, то заплетая, то расплетая «плетень», и казалось, будто это было только что. И куда девалась вся зимняя тоска? Под лучами яркого весеннего солнца, когда ноздри тревожил терпкий запах влажной земли, она вновь чувствовала себя молодой и полной сил. Стеня прав — она не старуха! И не хотелось уходить никуда от этой Красной горки, будто и ей должен был обломиться кусочек счастья молодости, что пела, переглядывалась, перемигивалась, толкалась локтями, румянилась от смущения и все же верила, что все будет хорошо.
Велемила уговаривала остаться до родинных трапез, которые должны были прийтись как раз на Купалу. До этих пор Милорада, у которой все хозяйство перед весенним наплывом варяжских гостей оказалось брошено, остаться не могла. Но это не мешало гордому молодому отцу рассылать приглашения всем нарочитым мужам кривичей, чуди и словен — и в том числе, разумеется, плесковскому князю.
Положив руку перед собой на стол, Вольга не отрывал взгляда от белой незагорелой полоски на пальце. С руки кольцо снять можно — а с сердца не получилось. Видно, оно было из тех «задаточков», что никак не взять назад. Он уже знал, что его Солнцева Дева, Дивляна, в Изборске — с самого Медвежьего дня, то есть уже больше месяца: мудрено не знать, когда между двумя городами дороги на один день. Но она не звала его — не желала видеть.
Место за столом рядом с Вольгой, предназначенное для княгини, сиротливо зияло пустотой. Пока он доехал от Киева до Полотеска, его злость почти унялась и брать за себя изборскую вдову Городиславу, которую ему почти сосватал хитрый синец Ольг, не было никакого желания. Впрочем, у него вообще никаких желаний не было, кроме как напиться и хоть ненадолго забыть обо всем. Прибыв в Плесков, он первым делом отправил гонцов не к князю с поклоном, а в ближнюю весь — поискать пива или браги. Брага нашлась, и когда Всесвят сам прислал отроков звать гостя в дом, те нашли молодого плесковского князя уже изрядно во хмелю. Тем не менее Вольга умылся, оделся и пошел к Всесвяту. Там его усадили за стол, стали угощать, хотя хозяин видел, что гость уже и сам угостился. Когда же он спросил об удаче похода, Вольга вяло замотал головой:
— Нехорош был поход. И чего хотел я — не добился, и прокляла меня ведьма проклятая, змея подколодная. Сказала, что сыновей не дождусь я и сгинет мой род, потому что жены мои… все от свадебного стола не на сноп ржаной, а на огненну краду лягут…
После чего умостился лицом на стол возле блюд и заснул. На другой день он снова пришел, уже трезвый, но мрачный, чтобы толком рассказать о походе. Но о женитьбе на Городиславе Всесвят больше не упоминал — видно, пожалел дочь за неудачливого жениха провожать на верную смерть.
В Плескове тоже были недовольны возвращением князя без княгини — о том, что младшая, обещанная им Домагостева дочь досталась другому, все уже знали. Но весть о вдовстве Аскольдовой жены несколько подбодрила народ. Вольга молчал, как синь-камень, но общее мнение сводилось к тому, что он посватается к своей прежней невесте, когда пройдет приличный срок. Вольга мог бы радоваться, что с ним перестали заговаривать о женитьбе и требовать княгиню, но был вовсе не рад. К весне он уже хотел, чтобы с ним говорили об этом. Если бы, допустим, лучшие плесковские мужи приехали к ней, разложили у ног подарки, просили к себе — неужели она снова стала бы повторять, что князь Волегость-де ее детей обездолил? Неужели в этой обиженной матери не осталось ничего от той девушки, подарившей кольцо, которое Вольга по-прежнему видел в светлой полоске на пальце?
Вспоминая Дивляну, какую он видел в той избе под Коростенем, обиженную и отчужденную, Вольга теперь понимал, что с ней было тогда — будто богиня Леля в зимнем заключении, от долгой жизни в страхе и тьме она поросла еловой корой и мхом. Но если вывести ее на свет, она станет прекраснее прежнего.
У входа в обчину Вольга заметил нескольких чужаков — они стояли, не решаясь войти, чтобы не помешать. Приглядевшись, молодой князь узнал их: это были изборские нарочитые мужи Любокрай и Жила, а с ними, видно, родичи. Когда Ведибож умолк, они стали пробираться вперед и вскоре поклонились, почтительно помахивая нарядными шапками возле ног.
— Здоров будь, князь Волегость Судиславич с родом и дружиной! Здоровы будьте, мужи плесковские!
— И вы будьте здоровы. С чем пожаловали?
— Пришли мы к тебе из Изборска-города, принесли поклон от воеводы твоего Стени. Жена его родила, зовет он тебя на Купалу в гости, на родинные трапезы.
— Зовет в гости? — Вольга внешне остался почти невозмутим, но сердце вдруг ухнуло куда-то вниз, а потом скакнуло к горлу и часто забилось. За ним будто приехали из кощуны: за ним прислала Весна-Красна, ждущая, чтобы он ее освободил.
— Окажи честь пиру нашему; пожелай здоровья сыну Стениному Трувору. Потому как ты теперь наш князь и всем нам отец!
— Я приеду, — кивнул Вольга. — Усаживайтесь, гости дорогие, ешьте, пейте, славьте с нами дедов и чуров!
Больше он даже меда не пил — не хотелось, и так был как пьяный. О Дивляне послы не сказали ни слова, а он не спрашивал, но ведь его позвали — туда, где была она. Родинные трапезы назначены на Купалу. До Купалы почти два месяца. Понятное дело, позвали заранее — у князя ведь дел много. Но два месяца ждать! А будет ли она дожидаться, не уедет ли домой?
Вольга почти не спал ночь, ворочаясь, так что едва перину не провертел насквозь. Вспомнилась та сумасшедшая весна, когда он, вот так же не в силах дотерпеть до Купалы, сорвался в Ладогу к Красной Горке: взять свою невесту за руку и объявить, что она — его, пока не увели. Не помешало и то, что до Ладоги дороги две седмицы. И что приехали не на игрища, а на войну. Но теперь… Теперь он уже не отрок, зрелый муж, князь… должен научиться терпению… Со своим юношеским пылким неразумием он уже натворил дел — так что она и говорить с ним не захотела. Теперь надо ей показать, что он взялся за ум и научился думать, что делает… Но здесь-то чего думать? До Изборска дороги не две седмицы — один день.
