Алая хроника Глава 5. В двух шагах от зенита
Ложе в моей комнате было слишком узким, поэтому я постелила на пол все покрывала, какие только у меня нашлись, и в придачу к ним синий плащ Малабарки. Поверх накидала подушек и еще каких-то шелков — получился, как говорят на моем родном острове, «весенний луг». Запалила маленькую масляную лампу — красноватый огонек заплясал над алым стеклянным сосудом в форме головы лисицы...
Говорить уже не хотелось: говорили мы там, во дворе, после свершения обряда, перебивая и не очень слушая друг друга, между делом пытаясь уговорить Эарлин и ее брата остаться ночевать у нас. Те, однако, не пожелали обременять даже не столько нас, сколько Гиляруса, и отправились куда-то в город, где Эарлин останавливалась раньше.
Сейчас же слова были просто не нужны. Пришло время телу говорить с телом без посредников.
Как давно я мечтала вот об этом — чтобы неторопливо, среди мягких подушек, тишины и пляшущей полутьмы... Мечтала — и страшилась: что, если в гроте Кеннаам нас швырнули друг к другу лишь застарелый голод и эйфория очищения? А в покое выяснится, что не так уж мы и подходим друг другу, что Малабарка нетерпелив, а я неискусна!
Но сейчас, после обряда, страх растаял без следа. Даже робкое предположение, что хоть что-то может быть не так, казалось беспредельной глупостью и вдобавок кощунством по отношению к Единому. Пламя нашей страсти горело ровно, высоко и уверенно, как никогда — и, может быть, поэтому мы позволяли себе медлить. Медленно, очень медленно я стянула через голову зеленое платье в хрустальной росе, не торопясь распустила узел платка на бедрах. Сандалии пока оставила — мне самой очень нравились эти тонкие черные с золотом ремешки, крест-накрест охватывающие ноги от стопы до колена, и я не сомневалась, что и Малабарке это тоже придется по вкусу. Оставила и слезу солнца, каплей меда горевшую у меня над сердцем. Тем временем Малабарка расплел наши свадебные венки и широким движением, словно выпускал в полет птиц, разбросал цветы по шелкам.
Медленно, медленно, медленно я опустилась на наше ложе, откинулась назад, опираясь на руки и выставив колени, запрокинула голову — в прежней жизни мои волосы рассыпались бы от этого движения по покрывалам, сейчас же просто упали на спину платком из черного шелка, но это было ничуть не хуже.
— Ты дразнишь меня, огненная птица? — Малабарка тоже успел сбросить тунику и сапоги, оставшись в одних штанах и нижней рубашке. — Что ж, дразни, дразни... Так не терпелось в дороге — а сейчас хочется ласкать тебя долго-долго, истомить всю, и лишь потом...
— Делай, что пожелаешь, счастье мое. — Мой голос мне самой показался шорохом ветра в листве. — Я твоя — теперь и до края судеб. Пролейся дождем на сухую землю, любимый мой, муж мой...
Опустившись передо мной на колени, он легко, одними кончиками пальцев провел по моему телу — от ремешка под коленом по бедру и выше, по животу, груди, на мгновение сжав ее кончик и тут же отпустив вновь...
— Как я истосковался по твоему телу... Бела, как снег, твоя кожа и, как снег, тает под моими пальцами. Никогда никому не говорил раньше таких слов — словно ждал тебя всю жизнь и берег их для тебя одной... — ...От груди к ключице, через шею, затылок — к другой ключице, спускаясь той же дорогой, какой поднимался, с такой же мгновенной остановкой у другой груди. — Теперь ты... Не бойся, просто дай волю своим рукам и губам, девочка моя — твое тело знает об этом много больше, чем ты сама.
Огонек лампы тускло отразился в бронзовом кольце, стянувшем своеволие его волос. Единственная вещь из прежней жизни, которую Малабарка упорно хранил, хотя имперцы порой бросали косые взгляды на такую прическу. Однажды он обмолвился, что до него эту вещь носил его отец...
Но сейчас мои руки легли на его плечи, соединились на затылке, обнимая, и разомкнули кольцо, освобождая волосы из плена. Я пропускала это богатство сквозь пальцы, одновременно слегка касаясь его шеи — от корней волос до ямок над ключицами.
Затем скользнула рукой за воротник рубашки, окуная пальцы в ласковое тепло...
— А я истосковалась по твоему теплу, — произнесла я ему в самое ухо одними губами. — По твоему теплу и еще по запаху твоей кожи.
Да, именно так — тепло и запах. Не то чтобы я не была способна любоваться мужским телом, вовсе нет — просто всегда словно слепла, когда дело доходило до настоящей близости. Тот, кто дарил моему телу песню наслаждения, виделся мне прекраснее не только людей, но и богов — но смотрела я на него не глазами, а чем-то еще... словно проникая сквозь оковы плоти, напрямую касалась того, что не ведает смерти. Сейчас это ощущение было сильно, как никогда — сверкающая сущность Малабарки текла сквозь мои пальцы, и этим пальцам не было никакого дела до отметин прежней боли, навсегда врезанных в тело любимого человека.
Осторожно распустив шнурок у ворота, я потянула с его плеч льняное полотно. В ответ его руки снова коснулись моих колен, расстегивая пряжки сандалий, а затем медленным ласкающим движением избавили мои ноги от путаницы ремешков.
— Правильно: снимем все, что нам мешает. Пусть останемся только ты и я — тело и тело...
Его губы на моей щиколотке, под коленом, на бедре — нежность, непередаваемая нежность прикосновения к высшей святыне. Только теперь я до конца ощутила смысл обычного присловья наших сказок, когда речь заходит о близости героев: «Воздал ей честь сначала руками, потом губами и, наконец, всем, что у него было». Я постаралась ответить, как умела, лаская его грудь, и высшей наградой мне был хриплый стон, сорвавшийся с его губ.
Мы не торопились. Для всего, что у нас есть, пора придет в свой срок, а пока пусть будут только руки и губы...
То, что было после, удержалось в моей памяти весьма приблизительно: видимо, из-за полного отсутствия слов, в которые можно было бы перелить это, необыкновенное... Казалось, что руки Малабарки везде: на моей груди, животе, бедрах, и тело под их касаниями расцветало огнем запредельного наслаждения. А как я сама отвечала на эти сверкающие дары, сознание и вовсе не удержало — волны наслаждения катились через него, как через песчаную косу, и без следа смывали все, что было начертано на этом песке. Я даже не могла бы точно сказать, сколько раз мы сливались воедино — три или все-таки только два.
Все, что удавалось вспомнить, — то, что в один из этих раз я, сидя сверху, свернулась в кольцо так, что мела волосами по собственным ступням, и мимолетно удивилась, откуда вообще взялась такая странная поза.
Сколько времени это все длилось, я могла только гадать. Наконец, наши объятия распались сами собой — плоть обессилела раньше, чем внутренний огонь. Мы слегка откатились в разные стороны, не желая красть друг у друга пространство для отдыха, и блаженно вытянулись на измятых и скомканных шелках.
— Как прекрасно это было... — прошептала я, пряча лицо в подушке. — Я даже представить себе не могла, что можно взлететь ТАК высоко...
— Теперь ТАК будет каждый раз, — отозвался Малабарка, и усталость мешалась в его голосе с какой-то необыкновенной тихой радостью. — Когда захотим, тогда и будет. Веришь ли?
