— Осторожно, двери закрываются! Следующая станция «Аэропорт»!
Очнувшись, я успел выскочить на платформу.
По возвращении домой я застал весьма интересную картину. Интереснее даже той, что изобразил Шилобреев в приступе экстремального творческого экстаза. Кутилин стоял на коленях посреди комнаты, и в лоб ему целился мой собственный кольт. Кольт нетвердой рукой сжимала Европа. Намерения ее не вызывали сомнений.
— Саня! — при виде меня взмолился Кутилин. — Спаси и сохрани! Я же ее только набросать хотел! Для портрета! Для вечности!
— Молчи, насильник! — сурово сказала Вера Аркадьевна. — Ты лучше объясни, почему ты без штанов!
— Так это!.. Это!.. — Художник лихорадочно подыскивал оправдание.
— Что это?! — Вера прицелилась в его семейные трусы.
— Это недоразумение! — нашелся Кутилин. — Саня! Заступись! Ты же меня знаешь!
— Ничего не могу поделать. — Опустившись на диван, я испытал значительное физическое облегчение. — Искусство требует жертв. Сам сказал, я помню.
— Каких жертв, Саня?! — Кутилин замерз и нервничал. — Я принесу! Я сбегаю! Все магазины открыты!
— Не трясись — он не заряжен, — сжалился я над Юрой, доставая из кармана обойму.
— Раз в году и палка стреляет! — возразил резонно Кутилин.
— Это вы о чем?! — Вера перевела подозрительный взгляд с Юры на меня. — О поллюции моего мужа, что ли?!
— Вера, отдай пистолет. — Я протянул, не вставая, руку. — Заряжу, потом стреляй в этого извращенца.
Проверив колы, возвращенный доверчивой Европой, я убедился, что Кутилин был на волосок от бесславной гибели. Я начисто забыл про патрон, который дослал в ствол пистолета на даче у Раздорова. Типичная ошибка идиотов и очень утомленных людей.
Веру Аркадьевну, поскольку опасность, исходя из логики развития событий, ей более не угрожала, я одел, посадил в такси и отправил к чертовой бабушке.
— Когда мы встретимся? — спросила она, прежде чем умчаться в такую далекую для меня теперь Малаховку.
— Завтра, — соврал я все, что мог.
Пока я отсутствовал, Кутилин успел навести порядок в своей одежде, моей комнате и даже в общественной кухне. Страх иногда мобилизует соседей, подвигая их на подвиги. Судя по учуянному мной запаху, Юра сверх всего расщедрился на приготовление гречневой каши. Аппетит мне Хасан отбил недели на две. Тем не менее я сел с Кутилиным ужинать.
— А где Егоров?! — спохватился я, взявшись за ложку.
— Спохватился! — промычал Кутилин с набитым ртом. — Егоров «Гранд Чероки» Бурчалкина охраняет! Тот ему сто баксов посулил! Из психушки сообщение пришло, что Полина побег устроила.
Как поступают с продажными ментами, известно: в клетку сажают. А с перепродажными как поступать? Ну да ладно. Время такое. Нулевая мораль.
— А где телефон?! — сорвался я вдруг с места.
— Ты здоров ли?! — Участливый возглас Кутилина догнал меня уже в комнате.
«Черная Королева посмотрела исподлобья и произнесла: «Знакомьтесь! Пудинг, это Алиса. Алиса, это Пудинг. Унесите пудинг!» И слуги тотчас же схватили пудинг со стола, так что Алиса даже не успела ему поклониться». Пора! Пора и мне настала познакомиться кое с кем! Сказывают, будто аппетит приходит во время еды, но что во время еды приходит озарение — об этом я прежде не слыхивал!
ГЛАВА 30
ЖРЕБИЙ
Вдруг я понял, кто мне определенно способен был посодействовать в устройстве личной встречи с Вершининым. Передавший на старом Донском кладбище посмертную записку управляющего казино «Медный сфинкс» почтеннейший Александр Дмитриевич Курбатов, друг Штейнберга, в разговоре со мной обронил, что знал когда-то Маевского очень хорошо. Стало быть, и Вершинина знал. Поверенный хранитель семейных тайн («Мало ли, какие скелеты, — сказал он тогда, — в шкафу пылятся»!), Курбатов не мог не знать и подробностей о той прискорбной шахматной партии, в какой Аркадий Петрович уступил Кешке свою даму сердца. Вот только номер телефона я запамятовал. Гипнотизируя диск с утопленными белыми цифирками, я предался воспоминаниям. Комбинация была незатейливая. Курбатов заметил еще: «Телефон у меня простой». Отчего-то слова, изречения и целые выдержки из текста я запоминаю сразу и насовсем, но с числами — просто беда! И все же я справился. Выскреб-таки семизначный этот набор из вероломных своих мозгов и набрал его.
— Александр Дмитриевич?! — возрадовался я, услыхав его бархатный голос. — Извинения просим за позднее беспокойство! Это Угаров! Мы с вами у Хераскова как-то встречались!
— Да, поздновато! — Ответ его прозвучал несколько двусмысленно. — Чем обязан?!
— Дельце у меня до вас! Человечка одного сыскать до зарезу желательно!
Я почти увидел, как он брезгливо морщится на другом конце провода.
— Вы, Александр Иванович, филолог, а говорите, словно приказчик из водевиля.
— Все — в людях! — поспешил я оправдаться. — Все — в толпе! С волками жить — по-волчьи, извиняюсь, выть! Язык засоряется моментально! А потревожил я вас оттого, что терпение мое совсем на излете. Секунды его сочтены! Только вы, Александр Дмитриевич, в состоянии облегчить!
— Давайте по существу, — предложил Курбатов.
— Давайте! — Следующую реплику я почти дословно содрал у Хазы. — Но это не телефонный разговор! Аудиенция моя вас, конечно же, затруднит?!
— Конечно же. — Александр Дмитриевич был холоден, как чугунная гармонь моей комнатной батареи. — Но завтра в полдень, извольте, я готов.
— Отлично-с! Буду с нетерпением ожидать вас на том же месте, ибо терпение мое… Впрочем, это я уже, кажется, отмечал!
Курбатов, не прощаясь, повесил трубку. Я и сам чувствовал, что становлюсь утомителен. Надобно было и мне от себя отдохнуть. Проглотив таблетку адвокатского валиума, я завернул на диван и уснул быстрей, как говорят у нас, водевильных приказчиков, чем стриженая девка свои косы заплела.
Следующий день пришелся на воскресенье. Богомольцы в Донской монастырь поступали без счета, и христарадникам было чем поживиться. Вели они себя кротко и ненавязчиво, обращаясь за подаянием вполголоса и щедро отдариваясь посулами всяческих благ.
Отдельным дуэтом на углу арки выступали Гудвин и Родион Петрович. Должно статься, когда затея с женитьбой провалилась, Гудвин решил приобщить бывшего учителя к своему доходному ремеслу. Историк сжимал в руке оловянную литровую кружку из тех, какими прежде пользовались молочницы, с наклеенной криво этикеткой «Монастырское», а у Гудвина помимо традиционного протеза и пересекавшей недостающий глаз ленты на шее висела табличка: «Никогда не подавляй искренний порыв!» Чуть ниже сомнительного афоризма значился и автор — Лев Толстой.
— Дался вам этот Толстой! — Опуская в кружку Родиона червонец, я вспомнил привокзального наперсточника. — И ничего подобного к тому же он вовсе не говорил!
