Тобиас раздраженно тер красные следы от шнура, связывающего кисти его рук. Мэггс презирал этого человека за изнеженность.
— Идите, — велел он наконец. — И сделайте, что нужно.
— Вы покажете себя безнадежным глупцом, если сейчас станете спорить со мной.
— Разве этот путь не причинил вам и Софине страдания и боль? Разве не это заставляет вас вопить всякий раз, когда мои магниты касаются вашего тела?
Джек Мэггс прижал к лицу свою покалеченную руку, прикрывая ею нос, скулы, подбородок, словно собака, предчувствующая гибель. Каторжник был вне себя от гнева, его запекшиеся, как в лихорадке, губы близко придвинулись к лицу Тобиаса.
— Что ей остается делать? Если она родит вашего ребенка, ее жизнь будет кончена. Иного пути у нее нет.
— Я не могу пойти на это.
— А это делается не ради вас, а ради нее, олух вы эдакий, — и с этими словами он подтолкнул Тобиаса к двери.
Неохотно подчинившись, писатель на полдороге оглянулся на массивную фигуру Джека Мэггса на лестничной площадке. Он издал недобрый, нетерпеливый звук, который Тобиас позднее вспоминал, как шипение.
Глава 82
У Тобиаса был свой способ создания героя книги: он начинал с описания частей его тела. Когда он поставил своей задачей создать образ Джека Мэггса, то прежде всего написал нечто вроде небольшого эссе о его руках, обдумывая не только судьбу невидимых сухожилий, костей, фаланг пальцев, тканей, соединяющих их, от которых они в свое время будут освобождены червями, но описывая также их историю: кого они ласкали и чьи жизни не пощадили в приступе гнева. Тобиас начал описания с руки новорожденного, коснувшейся материнской груди, потом набросал на четырех страницах целую историю, далеко уводящую его от изуродованной клешни Мэггса. Это эссе писатель считал жемчужиной, которую он тайно припрятал, как часовщик, бережно сохраняющий все мельчайшие детали своей большой машины. Сейчас, когда кисти его рук ныли и были покрыты красными пятнами от стягивавшего их шнура, он, мягко говоря, потерял интерес к этому субъекту. Криминальный разум стал отвратителен его писательскому воображению.
Но именно криминальный разум сейчас контролировал поступки Тобиаса. По его указанию он должен сейчас заключить в объятия сестру своей жены, чтобы потом вложить в ее нежные белые руки две пилюли, разговаривая с ней конфиденциально и с почтением, как заговорщик. Успокоив Лиззи, он заметил, что пилюли коричневого цвета неаккуратной формы и не похожи на обещанное спасение, а скорее, напоминают экскременты какого-то отвратительного и гнусного существа.
Над головой раздались три громких удара. Возвратившись в свой кабинет, Тобиас увидел каторжника, стоявшего широко расставив ноги; тот потребовал, чтобы писатель сейчас же раскрыл ему все свои «секреты». Он не оказывал Тобиасу никакого уважения, более того, полностью занял его кабинет; неприятный запах от его пальто-крылатки поселился во всех углах кабинета писателя.
Позднее Тобиас сожалел, что так охотно согласился уничтожить все свои рукописи, ибо вскоре начисто забыл, как желал смерти Джеку Мэггсу. Ему надо было бы сохранить лучшие из своих жемчужин, а он вместо этого прыгал на стулья и лазил по лестницам, собирая все, что у него имелось о Джеке Мэггсе. Вот ящик на букву «Р» — эссе о руинах. Рядом лист, сложенный вчетверо и помеченный буквой «В» — волосы. Этот листок привел в недоумение Джека Мэггса.
— Это мои волосы? Все о моих волосах, черт побери?
— Да.
— И ничего больше?
— Ничего.
Было проведено всего восемь сеансов гипноза, и запись каждого из них была в отдельной папке, перевязанной бечевкой так аккуратно, как это делают клерки в «Судебных иннах». Тобиас вынужден был стоять на столе и, поднимаясь на цыпочки, снимать с полок папки и бросать их вниз к ногам субъекта этих сеансов.
— И все это обо мне?
— В той или иной степени.
Джек Мэггс тоже принялся развязывать папки, и хотя не все из них читал, кое-что все же просматривал, это оказалось достаточным, чтобы привести его в немалое смущение, что тут же отразилось на его лице.
— Мой мальчик не должен видеть этого, — решительно заявил Мэггс.
— Мы все сожжем, — согласился Тобиас. — Сожжем сейчас же.
Эхом прозвучали раскаты грома. Ветер и дождь усилились и обрушились на садик за окном.
Глава 83
Лиззи сидела на стуле. Раскрытая книга лежала у нее на коленях, однако голова была полна самых ужасных мыслей и догадок. Время от времени она пыталась вернуться к книге, но, прочитав строку или две, убеждалась, что каждое слово в «Замке Рекрент» так или иначе опять возвращало ее к собственному состоянию, к гомункулусу, к существу из ее плоти и крови, которое хотя и смутно, но должно было также угадывать свою судьбу. Разве оно, подобно ей, не испытывало ужаса ожидания, зная, что у него отнимают последнюю каплю крохотной надежды?
Она ощущала присутствие этого бедного создания не более чем присутствие Бога или его ангелов-хранителей, и все же теперь любой момент в ее жизни будет определяться этим присутствием, и даже когда гроза разразится над городом и ураганный ветер, ворвавшись на Лембс-Кондуит-стрит, покатит по мостовой пустую деревянную бочку, Лиззи останется сидеть здесь, сложив руки на животе.
Услышав шаги Тоби на лестнице, она не испытала ни успокоения, ни надежды. Он сказал ей, и она выслушала его. Лиззи не винила его. Она сделала так, как он велел.
Но вдруг он привел с собой в гостиную этого ужасного каторжника; они оба притащили с собой охапки рукописей и, не колеблясь, бросили их на пол перед камином. Никто из них даже не глянул в сторону Лиззи, они как бы не признавали ее присутствия здесь. Даже при всей их озабоченности это было бессердечно.
Тобиас отодвинул экран камина — тот самый экран, который он и Лиззи купили в Холборне в одно счастливое весеннее утро. Тоби всегда боялся огня: ему казалось, что именно огонь, внезапно ворвавшись, отнимет у него все, что он имеет. Как часто нам, людям, гадала Лиззи, удается уберечься от зла?
В комнате становилось жарко, воздух казался спертым, ибо в грозу окна были закрыты. Двое мужчин рвали рукописи, словно собирались устроить настоящий пожар. Тоби встал на колени перед каминной решеткой, и в его сжатых губах Лиззи увидела упрямство и силу воли. Она не понимала, почему Тоби решил сжечь свои труды, однако позавидовала его решимости и воле и грустно подумала, что вместо того, чтобы сидеть здесь на стуле, она могла бы уже плыть на пароходе во Францию.
Задрожавшая оконная рама заставила Лиззи взглянуть в окно, где она увидела маленькую согбенную фигуру женщины, пытающейся перейти шумную улицу. Она не была старухой, она просто была очень бледной, в лохмотьях и пугливой, как всякое слабое существо боящееся стать жертвой кого-то более сильного. В переднике у бедняжки была, по-видимому, драгоценная добыча, и, подобно жуку или муравью, она спешила поскорее принести ее домой, невзирая на опасности в пути.
