— Это у вас превосходно получилось.
Меня до такой степени изумил комплимент, что я не нашелся, что ей ответить. Потом она спросила, о чем я сейчас пишу. Из суеверия я всегда отрицаю, что вообще что-либо пишу, но в данном случае сознавал, что это была бы правда. Я не мог вернуться к работе над книжкой о Китае. Я просматривал свои записи и больше ровным счетом ничего не делал. И мне захотелось признаться ей, что я получил предложение сниматься в фильме. Как бы она на это отреагировала? По дороге с вечеринки я спросил Алисон:
— Помнишь Эриел Дрейпер, которая занимается подбором актеров на студии?
— И которая всегда звонит в самое неподходящее время?
— Она предложила мне роль в фильме.
— Ты шутишь.
— Нисколько.
Алисон умолкла. Я спросил:
— И как ты к этому относишься?
Она сказала:
— Пытаюсь придумать что-нибудь остроумное. Ну, например: «Это, наверное, очередная серия „Планеты обезьян“?»
— Я понимаю: звучит смешно. Просто мне показалось, что тебе это покажется интересным.
— Что же ты ей ответил?
— Что пишу книгу.
Тем не менее этот фильм я видел более явственно, чем свое сочинение. Видел автомобиль, каждое утро подъезжающий к дому, чтобы отвезти меня на студию за пределами Лондона; это будет, возможно, «Пайнвуд», что на Айвере, в Бакингемшире. Ланчи в ресторане на студии. Болтовня о том о сем с актерами. По опыту я знал, что пробы и репетиции будут тянуться долго и у меня окажется куча свободного времени. То есть можно работать над книгой о Китае. Я был бы единственным американцем на съемочной площадке. И выглядел бы слегка необычно — и по этой причине, и еще потому, что я не актер. Я поймал себя на ощущении легкого превосходства над остальными и тут же сам себя одернул. Подумал о враждебности других актеров, их пренебрежительных замечаниях, размолвках между нами. Вообразил и возможные флирты. А также обеды в обществе режиссера и продюсера. Вот был бы подходящий момент закинуть удочку насчет моих собственных замыслов… Используя поправки, внесенные в сценарий, помогая сочинить новый вариант, я мог бы включиться в коренную переработку текста.
Иногда эти фантазии меня бесили, и я их стыдился, иногда — приносили утешение.
В грезах своих я не получал «Оскара», меня даже и не выдвигали на премию, но мое исполнение было замечено и меня приглашали сниматься в других фильмах. Поскольку актеры играли в устаревшей манере: невыразительно, даже топорно, — требовалось привлечь к работе, что называется, живых людей. Меня выделяли из общего ряда, потому что я не был марионеткой. Я был настоящий. Я был писателем Полом Теру.
Однако, хоть меня и посещала эта приятная мысль, я все время помнил, что давно ничего не пишу. Мне не нравились мои примерки к роли, мои логические обоснования происходящего, мое смешное нетерпение, мое небывалое прежде волнение при каждом телефонном звонке. Ожидание — думал я, вешая трубку, — лишает человека способности работать. Меня только что попросили написать рассказ про Сицилию — для журнала о путешествиях.
— Не могу, — отказался я, ибо ждал звонка. Я был убежден, что телефоны на Сицилии работают из рук вон плохо и не хотел быть там, когда раздастся звонок. Я сказал, что занят. Поездки мне предлагали одну за другой. Всякий раз я думал: поеду после съемок.
— Все нормально? — спрашивала Алисон.
Моя подавленность объяснялась не работой. Я перестал работать — вот где была зарыта собака. Не в творческом тупике пребывал я, а в тупике иного рода: от неспособности жить и верить в себя. Мысль о роли в кино освободила мой мозг от всех прочих мыслей.
— Все прекрасно, — отвечал я и хранил свои переживания в глубокой тайне до тех пор, пока они не стали невыносимы. Тогда я позвонил на студию.
— «Таинственный мужчина», — отозвалась трубка.
Я попросил к телефону Питера.
— Кто говорит?
Оробев, я нажал на рычаг.
Не в силах вернуться к работе, я шатался по улицам. Чаще прежнего заходя в кино и внимательно изучая игру актеров, я убедился, что у меня впереди большое будущее. От этого я замкнулся в себе и исполнился самоуважения. Я смотрел на себя в стеклянные витрины, в зеркала. Одевался небрежно, словно не хотел, чтобы меня узнали. Встретив на улице чей-нибудь взгляд, отворачивался.
Я всегда подозревал, что мы с Лондоном не слишком подходим друг другу. Обдумывая свою роль в фильме, я только окончательно в этом убедился. Уверенность меня воодушевила. Я понял, что смогу придать фильму большую жизненную достоверность. В Лондоне я чувствовал себя неуютно. Писатель из «Таинственного мужчины», подобно мне, тоже был сторонним наблюдателем, который ждет, когда пройдет дождь, чтобы можно было вернуться домой.
Эти пустые дни и постоянное бездельничанье заронили мне в душу веру в то, что я связан с актерской братией. Стало как-то легче, я ощутил поддержку — скорее как неработающий актер, чем как неработающий писатель. Я ждал звонка с киностудии, я бросил писать — я как бы превратился в актера. Никто не мог оспорить это, и я твердо знал, что в моем умонастроении произошла перемена. Меня изводили звонками, предлагая работу. Звонков стало больше прежнего, словно я только и делал, что сидел, дожидаясь, пока меня призовут к литературному труду.
Алисон сказала:
— Я бы охотно почитала что-нибудь из твоей китайской книжки.
— Да там почти нет ничего законченного. Я еще продолжаю делать наброски.
Не было отныне никакой китайской книжки.
Презирая себя за смиренную покорность, исполнившись решимости, я сидел и крутил телефонный диск — звонил Эриел в Лос-Анджелес.
Сообщение на ее автоответчике явно было рассчитано на то, чтобы отвадить актеров, ищущих работу. «Я уезжаю, всю неделю в студии меня не будет.» И ни слова о том, где она, когда возвратится. «Если хотите что-нибудь передать, позвоните…» Далее следовал номер секретаря. «Встаньте в очередь, — вот в чем был смысл вышесказанного. — Не приставайте ко мне — таких, как вы, полным-полно». Оставить Эриел сообщение было невозможно.
Мразь!
В конце концов, надеясь отделаться от мыслей о роли в кино, я снова начал работать над путевыми записками. Я не мог оставить их незаконченными. Книжку о Китае надо было обязательно написать — чтобы освободить время для съемок. Этой ложью я себя подбадривал. Я не поднимался из-за письменного стола, слушал китайскую музыку, слушал, как Красные дружины поют «Дун, Фан, Хун» («Алеет Восток»), изучал карты, свои наброски и медленно — кресло поскрипывало, когда я ерзал на нем, полный сомнений, — возвращался к прерванному повествованию.
И лишь тогда я каким-то образом дошел до мысли, что с фильмом ничего не получится. Я совершенно в этом уверился. Да и как могло получиться? Мне никто ничего не сообщал. Съемки должны были вот-вот начаться. Роль Писателя была ключевой. Только идиот мог подумать, что из этого что-нибудь выйдет.
