Много позже, когда он до конца доверился мне, оказалось, что действительно в этом не было ничего страшного, никакой патологии… Он не был сексуальным маньяком. Тем ранним утром, когда он лежал и, глядя в потолок, переживал свое счастье, он уже не так сильно хотел меня — просто, как у других мужчин, бывает, не сразу и трудно встает, так у него долго ложился, причиняя ему тем самым множество неудобств. Особенно когда ему вдруг остро хотелось помочиться, а дружок, не поддаваясь никаким уговорам, не желал ложиться… И чем больше Юра уделял ему внимания, тем дольше и мучительнее был этот процесс. Его дружок благодарно отзывался непроизвольным содроганием на каждую мысль о себе. Получался заколдованный круг.
В этом и была отгадка его обилия. Оказывается, что в самую первую нашу близость он кончил три раза кряду, не останавливаясь, и во мне скопились три его порции… Поэтому я и протекла.
Как он мне потом признался, это было действительно впервые в жизни и потому сперва, как я и почувствовала, у него были некоторые затруднения с завершением, но когда все наконец произошло, ему стало жаль меня покидать… Он подумал, что побудет еще немножко… Просто так… И вдруг снова завелся, почувствовал, что на этот раз кончить ему будет гораздо легче, и решил закрепить успех… Потом все повторилось еще раз. В принципе, он мог бы каждый раз делать это по два-три раза, не покидая меня, но потом в этом для него уже не было столь острой необходимости… Да и мне всего хватало, и он выходил из меня практически таким же, каким и входил.
Зато у него очень быстро и порой совершенно некстати вставал, порой от одного только слова или мысли, не говоря уж о прикосновении к женщине.
За то время, которое мы провели с ним вместе, у него ложился по-настоящему только тогда, когда он начинал говорить о литературе. А о литературе он говорил много. Он еще ничего толком не написал, не считая уничтоженных им самим детских стихов, но в нем уже роились тысячи образов, сюжетов, замыслов. Он, рассказав мне очередную историю, со спокойной уверенностью говорил:
— Но эту вещь я буду писать, когда у меня уже будет имя.
— Почему? — спрашивала я.
— Кому интересны откровения какого-то Тютькина? А вот что думает по этому поводу известный писатель, властитель дум, интересно знать всем.
— Но сперва ты должен кончить Литературный институт.
— Когда Горький приносил рукопись в редакцию, то у него никто не спрашивал диплома. Рукопись говорила сама за себя… А Хемингуэй вместо университета поехал санитаром в Европу на Первую мировую войну и писал репортажи с фронта в маленькие газеты…
Но все это выяснилось гораздо позже, а тогда утром, в ответ на его предложение, я пробормотала: «Я совсем не против…» И стала медленно сползать по его груди вниз, чтобы наконец познакомиться с таким молодцом поближе.
5
Мы не расставались с ним ни на одну минуту целых пять суток. Это было какое-то сумасшествие. Мы почти не спали и расхаживали по квартире голыми. На телефонные звонки я просто не отвечала… Дверь открыла только Надежде Ивановне, накинув наспех халат. Но дальше прихожей я ее не пустила. Наплела ей что-то невразумительное, всучила сумку кроя и наметанных полуготовых вещей и стала потихоньку вытеснять из квартиры… Но она почему-то не шла и пыталась хоть одним глазком заглянуть в гостиную. Когда я на конец выдавила ее из квартиры, она сделала укоризненные глаза и со значением показала пальцем мне на грудь.
— Что? — спросила я почему-то шепотом.
— Ты надела халат наизнанку… Смотри, быть тебе битой…
Я только распутно хихикнула ей в ответ, заперла дверь на все замки и цепочки и осторожно заглянула в гостиную. Его нигде не было видно. Я шагнула по направлению к спальне и тут же почувствовала, как в мои ягодицы уперлось нечто твердое, как пистолет, только огненно-горячее и желанное.
— Руки вверх! — раздался у меня над ухом шепот.
— А может быть, лучше ноги?
— Все вверх! — приказал он.
На вторые сутки у нас начисто кончились продукты. Мы с ним пошли в соседний магазин на Никитских воротах. Знакомый мясник выволок для меня из своей подсобки заднюю баранью ногу.
— У вас день рождения? — с улыбкой спросил он.
— С чего вы взяли?
— Видно, когда у человека праздник, — довольный своей догадливостью, сказал мясник и, легонько хукнув, отсек и отбросил голяшку.
В очереди заволновались и потребовали тоже заднюю ногу.
— Больше задних ног нет, — хмуро сказал мясник.
— Это был баран-инвалид, — серьезно подтвердил Юра.
Эту трехкилограммовую ногу, нашпигованную молодым чесноком и зажаренную целиком в духовке, мы съели в два приема, запивая ее «мукузани». Надо ли объяснять, чем мы занимались в перерывах между едой?
Все продукты и вино этот упрямец покупал сам. Хоть я ему и не поверила тогда ночью, но у него действительно были деньги на такси. В тот день он получил зарплату на стройке, где работал электромонтажником. Правда, он их ни за что бы не потратил на такси, предпочтя добираться до дому пешком, но это уже совсем другой разговор.
Мы с ним встретились в четверг, а в субботу, часов в одиннадцать, он предложил пойти на Маяковку.
— И что же мы там будем делать? — спросила я.
— А ты не знаешь? — удивился он.
Мы пошли. Я очень удивилась, увидев у недавно открытого памятника Маяковскому толпу народа. Мы подошли. Какой-то симпатичный молодой человек, встав за спиной Владимира Владимировича на цоколь памятника, сердито читал стихи. Человек двести народа, в основном молодежи, толпились перед памятником почти до театра «Современник», который тогда находился еще там.
Молодой человек кончил читать и, не дожидаясь аплодисментов, которые все же прозвучали, спустился с цоколя, а его место тут же занял другой чтец.
— Они читают свои стихи? — шепотом спросила я.
— Не обязательно… — так же шепотом ответил Юра и вдруг начал пробираться к гранитной трибуне и добрался до нее как раз когда сошел предыдущий поэт.
Юра прочитал что-то очень грустное и практически безысходное о невозможности любви в этом лживом и бездушном мире. Ему хлопали. И в основном юноши-одиночки. Влюбленные парочки реагировали на его горькие признания гораздо сдержаннее…
— Ты что — и теперь не веришь в любовь? — спросила я его, когда он вернулся ко мне.
— Это стихи моего друга Женьки, — сказал он.
А на Юрином месте уже был другой оратор и кричал на всю площадь о том, как он «сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана…».
С другой, лицевой стороны памятника, ближе к улице Горького народ не теснился общей толпой, а группировался небольшими кучками. В середине каждой такой кучки стояли два или три человека, один из которых был непременно бородат, и что то яростно доказывали друг другу… Оттуда доносились слова «Бердяев… Экзистенциализм… Диалектика… Гегель… Отрицание отрицания… Гаради… Жан-Поль Сартр».
