Володя вовсе не видел сейчас этих людей, не замечая ни их горделивой осанки, ни счастливых взоров. Он пожирал взглядом свою ненаглядную, любимую Лею и мечтал, глядя ей в лицо, что вот теперь она поднимет глаза и, вопреки жестоким слепящим лучам, сумеет разглядеть, что он здесь, рядом, что он берет на себя половину ее боли, что он страдает вместе с ней. А не увидит — так кожей почувствует, что вот здесь он, не бросил ее, не умер, не улетел, не отрекся. Володя сжал руками мягкое сиденье так, что оно собралось в складку. И увидел, замирая, что губы девушки тронула легкая, невесомая улыбка — как умирающее в осенних холодах ноябрьское солнце. Володя верил, знал наверняка, что это мимолетное выражение может значить лишь одно — теперь Лея чувствует, что он здесь, подле нее, приветствуя его знакомым движением любимых губ. Володя немного ошибся — девушка просто вдруг ярко вспомнила Владимира под его жадным, зовущим взглядом и улыбнулась своему воспоминанию. Для нее была немыслимой встреча с настоящим Володей — она НАСОВСЕМ простилась с ним, для нее он остался далеко в ТОМ мире — живой ли, мертвый, улетевший, — и возвращаться к нему теперь она считала возможным только как к прошлому. К самому счастливому воспоминанию в ее упершейся в тупик жизни.
Володя же так всматривался, просто кричал взглядом в лицо своей возлюбленной, что даже не обратил внимания на то, как Лея была одета. А она была облачена в белое короткое — чуть выше колен — платьице без рукавов. Владимир даже почти не видел, как один из императорских палачей достал из узких ножен на поясе тонкий стилет с режущим лезвием и широким, театральным немного движением руки вонзил его Лее в плечо, сделав короткий надрез как раз там, где это было нужно, чтобы оттуда брызнули первые капли крови. Кровь упала на белую поверхность сцены. Совсем как там, на шоссе, где на глазах Леи и Володи анданорец умирал на автобусной остановке от страшной болезни. Красный, словно гранатовый, сок, секунду назад мирно текший по венам, смочил собой Ленно платье. Удар стилета исторг из груди девушки краткий болезненный стон — это клинок сгенерировал электрический импульс с той же целью — показать преступника деморализованным и слабым. На Анданоре слабых презирали.
Лея поняла, тяжело опустившись на площадку в центре сцены, что с ней поступили нечестно — она явственно ощутила мощный электрический разряд сквозь свое тело, заставивший ее кричать. «Но это ничего, — утешала себя несчастная, — было бы хуже, если бы я опозорила свой род». Лея, привыкая к свету прожекторов, увидела и стингров. И даже порадовалась немного, что уже сидела, а не стояла на сцене, поскольку от зрелища этого могла бы запросто потерять равновесие. Одна такая тварь была способна вызвать панический ужас даже среди должным образом вооруженных людей — самым метким наименованием для стингра было бы «исчадие ада». Лея подумала в тот миг, когда серые контуры сгущались в мрачные фигуры хищников, что с нею как раз императорские палачи явно перестарались. Потому как будто тяжелый камень лег ей на сердце и плечи от присутствия болотных чудовищ — она действительно испытала предсмертный панический ужас. К слову сказать, даже информация о том, что стингры на самом деле обладают телепатической способностью генерировать парализующую замогильную панику у своей жертвы, была на Анданоре засекреченной, причем именно вследствие их участия в подобных казнях, а также в особой разновидности пыток — когда на виду у голодных стингров преступнику пускают кровь. А иногда оставляют на ночь в обществе пары таких тварей, посаженных в клетку. Ведь только в темноте видно, что глаза этих созданий тускло светятся угольно-красным светом, и упаси Господь всякого от таких светильников!
И если еще минутой назад Лея жила в рамках понятий о чести, достоинстве, своем и фамильном, то сейчас она с запоздалой остротой почувствовала, что все эти категории выдуманные, ненастоящие. Настоящим для нее могло бы стать рождение ребенка для Владимира; настоящим для нее стали стингры, в которых от вида и запаха человечьей крови будто включился страшный, разрушительный механизм. Сейчас это уже были не пленники — они почувствовали себя охотниками, да так, что всякий, кто рискнул лично прийти на казнь, ощутил себя маленьким ребенком, которого один на один выслеживает стингр. Это чувство было тягостным, чуждым, навязанным извне. Но оно БЫЛО. И это само по себе стало пугающей неожиданностью. Для всех, кроме Владимира — ему же казалось сейчас, что ощущаемый им теперь страх адресовался Лее, а ему удалось взять на себя часть ее ужаса, ее боли. Увы, то, что осталось Лее, заставляло девушку теперь дрожать крупной дрожью посреди сцены Зрелищного Центра. Вообще сложно себе даже представить, чтобы кто-либо мог без приема сильнодействующих наркотиков или без владения тайными методиками блокировать этот растворяющий ужас. Лея поднялась на ноги, просто из чувства, что так она будет хоть немного дальше от всех этих гадов, и, часто, по-собачьи дыша, непроизвольным движением постаралась одернуть юбку так, чтобы та хотя бы скрывала ее колени, безуспешно пытаясь проглотить комок, наглухо забивший ей горло. Лея с тоской обреченного существа поняла, что совершенно неважно, как ты собирался вести себя во время подобной казни. Она почувствовала, что все ее планы — горделиво ждать, когда чудовища приблизятся к ней, или какие-то другие варианты поведения, которые она, затаив дыхание, намечала для себя последними бессонными ночами в одиночной камере, также не имеют никакого отношения к действительности, будучи детскими и бессмысленными. Как если бы маленькая девочка при пожаре думала: «Я буду идти сквозь огонь десять шагов, а потом сверну направо…» Маленькая дурочка — ты не сумеешь даже подойти к настоящему пламени, как не сумеешь задержать дыхание на пять минут, хоть ты лопни. И Лея сейчас очень отчетливо понимала, что это не в ее силах — НЕ бежать от приближающихся стингров, НЕ сопротивляться, выкладываясь до последнего. Да и Владимир на своем месте, в безопасности, хорошо чувствовал это сейчас, когда прутья клеток над головами тварей стали размыкаться и втягиваться вглубь, даруя свободу тем, кого следовало немедленно лишить жизни, просто потому, что они — зло. Это была иная стихия — будто черные омуты изначальной ненависти воронками разворачивались сейчас в Зрелищном Центре. Сравнивать ТАКОЕ было не с чем — ну разве что если бы вместо стингров были восемь отъявленных злодеев, на чьем счету жизни десятков жертв, включая маленьких детей и беременных женщин, — в этом случае, быть может, кругом было бы разлито нечто подобное. Но эти твари не были людьми, в их исконной запрограммированности на убийство для жертвы сквозила самая пронзительная обреченность — их не обмануть, не подкупить, не переубедить, не запугать. Воплощенное зло. Без оговорок. Словно до тех пор, пока они не учуяли кровь, реальность была реальна. Теперь же она обратилась кошмарным сном, когда хочешь проснуться, но не можешь и не сможешь, пока не изопьешь чашу кошмара до дна. От ТАКОГО голова как-то странно проясняется — наносное уходит, истинное остается.
В камере Лея страстно хотела умереть, и — ей больно было вспоминать — она даже просила вчера тюремщика овладеть ею в обмен на сильнодействующий яд или хотя бы лезвие. Сейчас же Лея ощутила, что безумно, немыслимо хочет ЖИТЬ. Так решивший утопиться, бросившись в воду с камнем на шее, начинает страстно, по-животному хотеть жить, когда дышать нечем — он будет спорить с тяжестью камня и плыть вверх, вопреки своей же злой воле, повинуясь которой камень все равно дотащит его упирающееся тело до дна, где оно и затихнет тряпичной куклой с пуговичными глазами, на радость ракам и илистым червям. Или повесившийся, который, будучи в плену иллюзий всего секунду назад, оттолкнув табуретку, ищет потом ее вытянутым носком ноги, надеясь обрести хоть какую-нибудь опору перед мрачной картиной смерти, раскинувшейся пред его туманящимся взором. Тщетно несчастный будет стараться подлезть пальцами под стальные объятия петли — и напрасно будут говорить те, кто скажет, что в последний миг жизни самоубийца НЕОСОЗНАННО стремился к жизни. Напротив. Именно в последнее мгновение он действительно приходит в ум, стремясь жить, пусть в страданиях, пусть в унижениях, борясь с собой или с врагами — неважно, но ЖИТЬ, ЖИТЬ, ЖИТЬ… И заставляет их это делать не близость холодящего душу царства новой, посмертной реальности, но вдруг проснувшаяся жажда жизни и роковая печать самоосуждения на смерть, пустого, безумного и напрасного. Страшно понять, что жизнь прекрасна, когда принятый тобой яд уже разрушил твою печень и принялся за мозг…
