На других фотографиях был он же — копия «Флейтиста» Мане. Тот же самый ракурс и направление съемки, та же самая поза. Разница была только в том, что мертвый «натурщик» находился в разных стадиях разложения. Ощутив приступ дурноты, Жан прислонился к шкафу, чтобы не упасть. Он видел перед собой еще одно творение Люсьена Фавра, еще одно доказательство того, что Фавр стремился к своей цели с холодной, непреклонной решительностью и ничто не могло заставить его свернуть с его пути, а уж тем более жалость к своим жертвам. Своим моделям… Таким, как этот ребенок, труп которого долгое время разлагался у него на глазах. Сколько именно времени прошло? Когда Фавр решил остановиться? Изолированный от мира и от себе подобных, работающий над своими творениями, которые он сохранял лишь для себя самого, ведь не могло быть и речи о том, чтобы кому-то их показать… Тогда зачем?.. Но Жан понимал, что на этот вопрос нельзя ответить с позиций здравого смысла.
Еще на одной фотографии Жан узнал мизансцену, уже виденную им в Отей. Он снова погрузился в мрачную атмосферу того дома, куда он заходил вместе с Берто. Анриетта Менар, которую подцепил в ресторане усатый блондин… Брат Люсьена Фавра?
Но сейчас Жан искал другое — точнее, боялся найти: фотографию мертвой Сибиллы. Если бы такой снимок оказался среди других, это было бы бесповоротным доказательством ее смерти, но если его здесь нет — еще сохраняется надежда найти ее живой. От этой надежды он по-прежнему не собирался отказываться.
И вот он лихорадочно просматривал фотографии, сознавая, что в любой момент может увидеть знакомые черты Сибиллы. Поскольку она была похожа на натурщицу Мане, как и остальные жертвы, Жан несколько раз чувствовал, как на лбу у него выступает холодный пот: на мгновение ему казалось, что он узнал ее. Но это была не она. Надежда еще теплилась.
Стоящая здесь же, на полке, возле нагромождения всех этих кошмарных снимков, керосиновая лампа еще горела, несмотря на то что день был в самом разгаре. Жан снял с нее стеклянный колпак. В комнате никого не было, кроме Жерара, Анжа и его самого. Он поднес фотографию юного музыканта из военного оркестра к язычку пламени, так чтобы сначала сгорела верхняя часть. Бумага вспыхнула и начала сворачиваться. Постепенно голубовато-оранжевое пламя пожирало снимок — пилотку, кошмарное лицо, музыкальный инструмент, руки, — и вокруг распространялись черный дым и едкий запах сгорающих химикатов.
— Но что ты делаешь? — с беспокойством спросил Жерар.
— Уничтожаю работу этого безумца, — коротко ответил Жан, кивнув на труп Фавра.
Жерар осторожно дотронулся до руки друга.
— Но это ведь улики. Нельзя этого делать, — сказал он, слегка усиливая давление.
Жан убрал руку. Конечно, это улики. Но нельзя допустить, чтобы эти адские творения пережили своего создателя — иначе он будет по-прежнему жить в них. Так что же делать? Как выбрать между необходимостью их уничтожить и той пользой, которую они могут принести полиции? Жан решился на компромисс и поспешно стал отбирать из всех снимков наиболее невыносимые, запечатлевшие трупное разложение в заключительной стадии; очевидно, это доставляло извращенное удовольствие фотографу, способному дожидаться этой стадии и любоваться постепенной деформацией лиц, исчезновением всех черт, всякого выражения, последних следов человеческого облика. Несколько «репродукций» «Завтрака на траве» с двумя разными моделями — Анриеттой Менар и, судя по всему, той женщиной, чей труп был обнаружен в Экс-ан-Провансе. Другие фотографии, другие женщины, убитые этим чудовищем, — но Сибиллы среди них не было. Значит, она все еще жива! Теперь он понимал замысел Фавра: сделанные им фотографии одной и той же жертвы как бы представляли собой этапы работы художника в обратном хронологическом порядке, от грубого эскиза — то есть лица, полностью деформированного разложением, — к четким линиям и контурам, которые еще сохранялись у моделей в первые часы после смерти.
Жан принялся лихорадочно сортировать фотографии, разделяя их на те, по которым жертв еще можно было опознать, и те, где лицо каждой из них уже полностью утратило очертания. Вторую стопку он сунул в одну из угольных печей, расположенных в ряд в центре комнаты. Затем он вернулся к шкафу и начал выдвигать ящики. В третьем он нашел то, что искал: негативы. Матрицы, которые позволяли воспроизводить изображение до бесконечности (или почти). Их он тоже сунул в печку. Затем продолжил свое занятие, открывая ящики и выгребая оттуда все негативы, которые находил. Его лихорадочный взгляд различал в них пародии на картины Мане, знакомые силуэты с темной кожей и белыми глазами, среди спектра всевозможных оттенков серого, свойственных негативам. Работа безумца… Жан и сам, устраивая это аутодафе, смеялся как безумный.
Нужно было все уничтожить, не оставить ни одного негатива, который позволил бы Люсьену Фавру посмеяться над ними с того света. Запихивая в печь последние негативы с помощью щипцов для угля, Жан покосился на мертвое тело Фавра и снова издал лихорадочный смешок. На мгновение ему представилось, как Фавр начинает корчиться и вопить, как его рука судорожно тянется к револьверу, как он поднимается и набрасывается на него… Нет, не может быть и речи о том, чтобы эти несчастные послужили увековечению его памяти. Жан смотрел, как огонь пожирает негативы. Должно быть, из трубы сейчас выходит едкий дым… Жану казалось, что он различает мельчайшие угольки, смешавшиеся с пеплом. Но это была только иллюзия. Благодаря притоку воздуха, свободно проникающему внутрь печки, поскольку Жан не закрыл заслонку, все сгорало очень быстро. Печи напоминали о кузницах папаши Фавра, из которых вышло его огромное состояние… Теперь в том же самом пламени исчезало и то, на что его презренный наследник потратил это состояние и свою собственную жизнь. Как будто сама душа Люсьена Фавра корчилась в огне среди горящих негативов…
Услышав в коридоре шаги, Жан закрыл заслонку и обернулся. Стоя на пороге мастерской, за ним наблюдал Нозю. Затем инспектор заметил шкаф с выдвинутыми ящиками и направился к нему. Со своего места Жан не видел лица инспектора, но видел, как его длинные руки перебирают фотографии и подносят их ближе к глазам — скорее всего, он пытался идентифицировать жертвы.
— А сейчас вам лучше бы погасить огонь, — сказал он, не оборачиваясь.
Это было предупреждение. Нозю понимал Жана, но не мог позволить ему сжечь все улики.
— Итак, вы не нашли среди них свою жену?..
Жан не произнес ни слова в ответ. Он отошел от печи, и внимание его невольно переключилось на «картину», все еще остававшуюся в центре комнаты, и прежде всего — на Обскуру.
Проследив за ее ничего не выражающим взглядом, он увидел, что глаза ее направлены в сторону камеры, стоящей на штативе. Под воздействием мгновенного импульса Жан приблизился к камере, обошел штатив, стараясь не задеть труп, потом, после некоторого колебания, приподнял черную ткань и, нырнув под нее, заглянул в объектив.
С первого взгляда ему показалось, что эта репродукция «Олимпии» представляет собой точную копию оригинала, разве что насыщенные краски картины уступили место другим, более тусклым — видимо, такой эффект возник из-за линз объектива. Потом он заметил опрокинутое чучело кошки и неестественно склоненную набок голову негритянки — можно было подумать, что ей проломили затылок. Двух этих деталей оказалось достаточно, чтобы разрушить иллюзию, которую Фавр, без сомнения, стремился создать.
