розговѣнье дворовыхъ, которое совершалось, съ незапамятныхъ временъ, въ бильярдной. Онъ каждому поднесъ по стакану вина и перецѣловался по три раза. Странно ему было занимать мѣсто дѣдушки и отца и настоящимъ бариномъ угощать свою дворню.
Яковъ выпилъ на порядкахъ, но раздѣлъ Бориса съ особенной старательностью. — Совсѣмъ уже разсвѣло, какъ все улеглось въ домѣ; и Машѣ снились раскрашенный яички, съ розовыми херувимами… Только Мироновна хлопотала еще въ чайной, и заглянула разокъ, какъ спитъ Маша. Такъ встрѣтили свѣтлый праздникъ въ дикомъ домѣ.
XLII.
Широко, какъ море, разлилась Волга. Низменный, луговой берегъ совсѣмъ потонулъ, и только красная крыша мельницы, на одномъ изъ островковъ, виднѣлась какъ одинокая точка. Съ набережной открывался чудный видъ на весь разливъ рѣки. Отъ угольной башни кремля, стоявшей надъ крутымъ обрывомъ, слѣва уходила длинная полоса воды и сливалась съ розовымъ небомъ, на которомъ догорали лучи весенняго, нежаркаго солнца; справа виднѣлась часть высокаго берега. На мысу, упиравшемъ въ рѣку, вверхъ по горкѣ расположенъ былъ живописный монастырь. Зелень только-что пробивалась, листья еще не распустились; но издали башенки и главы монастырскихъ церквей точно выглядывали изъ-за чащи деревъ. Чѣмъ-то чисто-русскимъ отзывалась вся эта картина шири и раздолья, небогатая красками, но полная привольной и вмѣстѣ строгой красоты. Внизу, подъ набережной, берегъ былъ заставленъ пристанями, баржами, пароходами. Свистѣлъ паръ, и, точно робѣя, проходили мимо неуклюжія бѣляны, расшивы и коноводныя машины, чуя будто, что не долго имъ гулять верхъ и внизъ по Волгѣ и будить ея тихіе берега безконечной и жалкой пѣснью своихъ сѣрыхъ бурлаковъ.
День былъ славный. Солнце не жарило; а точно любовалось расцвѣтающей жизнью. Въ воздухѣ стало что-то мягкое; чуть слышный вѣтерокъ приносилъ съ рѣки живительную свѣжесть; пыль еще не поднималась на улицахъ; яркая зелень дерна, покрывавшаго откосъ набережной, смягчала видъ рѣки.
Былъ часъ седьмой. По набережной двигались гуляющіе. Больше все шли отъ кремля къ саду, расположенному на скатѣ крутаго нагорнаго берега. День былъ праздничный, воскресенье, послѣдній день Святой недѣли. Всѣ высыпали погулять и посмотрѣть на разливъ, а съ Ѳоминой опять засѣсть и не отзываться на призывъ природы, которая, для жителей губернскихъ городовъ, существуетъ вѣдь только въ видѣ губернаторскихъ садовъ, бульваровъ и набережныхъ гуляній.
У башни, на самомъ юру, стояла небольшая группа, Телепневы, Горшковъ и Абласовъ. Всѣ смотрѣли въ даль, на разливъ, на заходящее солнце, на синевато — розовый отблескъ воды… Софья Николаевна, опираясь на руку Бориса, вся наклонилась впередъ, и, казалось, сдѣлай она еще шагъ — земля непремѣнно обвалится и унесетъ внизъ. На ней была темная шляпа и сѣрый бурнусъ. Онъ падалъ прямыми, красивыми складками съ ея высокой, стройной фигуры. Борисъ былъ въ статскомъ платьѣ, модномъ пальто безъ таліи и сѣрой пуховой шляпѣ. Маша, взявши его за руку, тоже вытянулась и заглядѣлась на воду, заслоняя себя немножко зонтикомъ. Ея длинные, роскошные локоны падали на плечики изъ-подъ соломенной шляпки съ большими полями. Горшковъ перегнулся и смотрѣлъ изъ-за Бориса, сдѣлавши изъ руки зонтикъ. На его румяномъ лицѣ отражено было впечатлѣніе прекраснаго вида рѣки. Онъ прищуривалъ правый глазъ и немного подергивался, часто перемѣняя положеніе своего тѣла. Абласовъ стоялъ позади всѣхъ, и смотрѣлъ совсѣмъ въ другую сторону, внизъ на берегъ. Взглядъ его блуждалъ отъ одной пароходной трубы къ другой. Видно было, что онъ съ большимъ равнодушіемъ относится ко всей этой картинѣ, а можетъ быть, не чувствуетъ въ ней никакой красоты. Оба были въ гимназическихъ сюртукахъ.
— Какъ здѣсь хорошо! — вырвалось у Софьи Николаевны. — Посмотри, Борись, на эту даль.
И она указала зонтикомъ на полосу воды, сливающуюся сь далекимъ горизонтомъ.
— Прекрасной… Здѣсь всегда славный видъ… вотъ на монастырь также, когда берегъ покроется зеленью.
— А вѣдь монахи-то, — вмѣшался Горшковъ: — были, видно, художественный народъ… Посмотрите, какія чудныя мѣста выбирали… всегда гдѣ-нибудь на берегу… въ поэтической мѣстности, въ лѣсу, на пригоркѣ…
— А я такъ думаю, — отозвался тихимъ голосомъ Абласовъ — селились тамъ, гдѣ повыгоднѣе, здѣсь вотъ мѣсто бойкое, судоходство, подъ городомъ…
— Ну, а въ лѣсахъ-то? — быстро спросилъ Горшковъ.
— Ну, въ лѣсахъ… угодья… десятинъ тысячъ по cтy къ монастырямъ приписывали, чай, знаешь… монахамъ, извѣстно, было получше въ глуши… лихой человѣкъ не зайдетъ… ну и таинственность, чудеса, — прибавплъ онъ съ усмѣшкою.
— Нѣтъ, ты не художникъ! — вскричалъ Горшковъ — у тебя, братъ, какой-то сухой, мертвящій взглядъ.
Софья Николаевна обернулась къ Абласову. Она слышала его замѣчанія.
— Вы, — сказала она, немного вспыхнувъ: — отвергаете то, что люди, собравшіеся съ цѣлью уединиться отъ міра, выбирали такую мѣстность, которая бы настраивала къ молитвѣ…
— Можетъ быть, это было въ первые вѣка христіанства, — отвѣчалъ съ тихой усмѣшкой Абласовъ — а у насъ, на святой Руси… я, право, не знаю, зачѣмъ соединялись и соединяются на тихое житье.
— Ну, это другое дѣло, — проговорила Софья Николаевна и стала опять смотрѣть на синѣющую даль разлива.
— Только пѣсни не достаетъ… — указалъ Борисъ, и окинулъ взглядомъ всю бойкую картину волжской жизни… — Свистъ слышенъ, а голосу нѣтъ… Прежде бывало, особенно подъ вечеръ, такъ и разливаются бурлацкія пѣсни…
— Горшковъ, — начала Софья Николаевна: — изучаете-ли вы здѣшнія пѣсни? Вотъ вамъ богатый матеріалъ.
— Какъ-же-съ, Софья Николаевна, я вотъ съ весны все по Волгѣ катаюсь, пою съ рыбаками и бурлацкія пѣсни подслушиваю… Больше всего люблю разбойничьи. Сила какая, что за богатство звуковъ… да и гамма какая-то особенная.
— Какая же? — спросилъ Борисъ.
— Греческая, братъ, у грековъ такая была.
— Мнѣ, —начала опять Софья Николаевна: — здѣсь все ново… я въ первый разъ въ жизни на большой рѣкѣ. Сюда надо ходить чаще. Мнѣ хотѣлось бы послушавъ, какъ поютъ эти бурлаки.
— Не веселыя пѣсни, — замѣтилъ Абласовъ: — я, можетъ быть, профанъ… но, право, что же въ нихъ поэтическаго? Тянется, тянется, безъ начала, безъ конца… вѣдь это они ноютъ, да и нельзя не ныть… они, какъ скоты какіе, запряжены въ лямку… А со стороны-то, разумѣется, хорошо восхищаться. — Абласовъ выговорилъ это съ нѣкоторой желчью.
— Такъ по твоему значитъ, — прервалъ его Горшковъ, круто повернувшись на одной ногѣ: —что въ нашихъ пѣсняхъ ничего нѣтъ: ни поэзіи, ни музыки?
Софья Николаевна и Борисъ пристально взглянули на Аблаева.
— Я этого не говорю, — отвѣтилъ онъ Горшкову спокойно: —я не говорю вообще о пѣсняхъ, мало-ли хорошихъ пѣсенъ.
— Во саду-ли въ огородѣ? — вставилъ Горшковъ.
— Я не знаю… ужъ это твое дѣло разбирать, ты на то композиторѣ… я о бурлацкихъ собственно… Это и насъ заставь камни ворочать, — и мы начнемъ понукать себя… Меня за душу тянетъ, когда я слышу ихъ. И восхищаться тутъ, право, нечѣмъ.
— Зачѣмъ же
