явно отвергал национальный характер. В своей книге, ставшей стандартом в данной дисциплине, «Как управляют Россией» (1953), он высмеивал довод о том, что «в русской душе есть какая-то мистическая субстанция, которая порождает подчинение». Вместо этого он призвал к новым научным усилиям по определению структуры тоталитарных государств. «Проблема происхождения коммунистического тоталитаризма слишком сложна, чтобы ее можно было решить с помощью импрессионистских суждений о русском национальном характере», – настаивал он [Fainsod 1953: 3–4, IX].
Интерес к деятельности советской власти, как показал Фейнсод, также возник в результате изучения Советского Союза как примера тоталитарности. Это хорошо используемое дополнение к концептуальному инструментарию общественных наук выделяет структурные сходства по сравнению с национальными различиями. Ханна Арендт использовала эту концепцию наиболее всесторонне, предложив мощную теорию тоталитаризма – «радикального зла», манипулирующего атомизированным и вырванным с корнем обществом, – которая принесла сомнительную пользу для объяснения советской политики. Несмотря на ее претензии на универсализм, она предложила мало систематических сравнений [Арендт 1996; Canovan 1992; Whitfield 1989, ch. 4–5]. Карл Фридрих, один из самых энергичных академических пропагандистов этой новой категории, разработал перечень социологических тенденций, которые определяли тоталитарные общества: официальная идеология; единая партия преданных последователей; «почти полная монополия на контроль» как над оружием, так и над средствами связи; и «террористический полицейский контроль». Фридрих уклонился от попыток описать конкретные исторические истоки тоталитарных обществ, настаивая вместо этого на том, что они были «исторически особыми», но «почему они такие, какие они есть, мы не знаем» [Friedrich 1954]. Интеллектуальная сила этой категории проистекала из ее сосредоточенности на институциональных сходствах в настоящем. Этот фокус, однако, оставлял мало места для обсуждения истории, будь то исторические силы, приведшие к такому типу общества, или эволюция тоталитарных обществ[586].
Выступая на конференции по тоталитаризму, Фридрих представил эти идеи аудитории, в том числе социологам-единомышленникам, а также экспертам по России старшего возраста, таким как Чемберлин и Кеннан. Однако эти наблюдатели не разделяли интереса Фридриха к теоретизированию. В своем выступлении на конференции Кеннан специально затронул вопрос истории, настаивая на том, что «русский и немецкий феномены были совершенно разными вещами как по природе, так и по происхождению» [Kennan 1954: 19]. Чемберлин, как и Кеннан, объяснил Советский Союз, как и всегда, с точки зрения российского прошлого. Он ссылался на писателей XIX века, таких как маркиз де Кюстин и американский дипломат Нил Браун, в вопросе понимания советского общества – и даже процитировал наблюдения Сигизмунда фон Герберштейна XVI века. Все эти труды, по его словам, указывали на черты русского национального характера – в частности, на отсутствие «инстинктов относительности и умеренности», – которые сформировали советскую власть [Chamberlin 1953, ch. 10][587]. И все же эти частные вопросы противоречили сути конференции. Эссе Чемберлина даже не было опубликовано вместе с материалами конференции, в которых основное внимание уделялось описанию структур и функций, объединявших тоталитарные общества, а не изучению исторических предпосылок, характерных для каждого примера тоталитарного общества.
Тоталитарная парадигма иллюстрирует еще один аспект поворота к универсализму в 1950-х годах. В то время как первым шагом к универсализму был отказ от истории в пользу идеологии, следующим шагом было отказаться от идеологии в пользу социальной структуры. Этот сдвиг, наиболее легко прослеживаемый благодаря распространению идей Талкотта Парсона в общественных науках, состоял в подчеркивании общности всех индустриальных обществ, независимо от политических убеждений, выражаемых их лидерами. В своей значимой, но напыщенной прозе Парсонс заявил, что идеология имеет меньшее значение, чем социальная организация, и что общие черты современного индустриального общества имеют такое же значение, как и любые поверхностные различия в политических убеждениях. Даже в своем меморандуме 1945 года Боулен и Робинсон намекнули на эту концепцию задолго до того, как она появилась в научной мысли; они написали, что все общества, независимо от формы правления, подвержены одному и тому же фактору изменений: «технологии машинного производства» [Bohlen, Robinson 1977: 396]. История имела меньшее значение, чем социология. Взгляды Парсона, объединенные с динамической теорией социального развития, занимали центральное место в растущей волне теории модернизации [Gilman 2003].
Потенциал и риски универсализма были особенно заметны в теории модернизации 1950-х годов. В отличие от предыдущих трех концепций, в рамках теории модернизации для национального характера существовало четко определенное место: в прошлом. Модернизация включала преодоление – или ниспровержение – национальных характеристик в качестве предпосылки для того, чтобы достичь современности. Как утверждали Брюс Хоппер и Джордж Каунтс в 1930-х годах, национальные различия были стерты в процессе – фактически в результате – модернизации. Теоретики утверждали, что, хотя в так называемых традиционных обществах существуют национальные различия, модернизация производит гомогенизирующий эффект. Таким образом, утверждение самого энергичного поборника теории модернизации Уолта Уитмена Ростоу состояло в том, что каждая страна может достичь американской стадии «высокого массового потребления», только если пройдет его пятиэтапную программу. Его простейшее заявление о своих надеждах на модернизацию появилось в книге, в которой он выступал за значительное расширение американской помощи в целях развития для новых независимых государств Азии и Африки. Он закончил пожеланием, высказанным его тезкой столетием ранее:
Одна мысль всегда на первом плане —
Как на Божественном Корабле, в Мире, преодолевающем Время и Пространство,
Все народы земного шара плывут вместе,
плывут одним и тем же рейсом, направляясь в один и тот же пункт назначения[588].
Собственное имя и карьера Ростоу отражали его надежды на подобный мир. Родившиеся в семье бедных, но амбициозных еврейских иммигрантов, два брата Ростоу, как и он сам, были названы в честь выдающихся американцев Ральфом Эмерсоном и Юджином Виктором (в честь многолетнего кандидата от социалистов Дебса). С самых ранних дней они надеялись преодолеть всякий оттенок этнического партикуляризма, поднимаясь на вершины американского общества. Неудивительно, что, как только Ростоу достиг этой вершины, он стал замалчивать свои этнические корни. Как и в случае со странами, добившимися взлета, оглядки назад не было[589].
Такие призывы к зарождающемуся универсализму также имели место далеко за пределами академических конференц-залов. Выставка, куратором которой был фотограф Эдвард Стейхен, «Семья человеческая», впервые представленная в Музее современного искусства, но затем путешествовавшая по всему миру благодаря Информационному агентству Соединенных Штатов, воспевала общие элементы человеческой жизни. Всевозможные ученые, писатели и комментаторы определяли Соединенные Штаты и мир в терминах вечного настоящего и светлого будущего, общего для всех, а не как сущности, различающиеся по национальности, расе или классу[590]. Преодоление культурных и политических различий в этом направлении было с оптимизмом – даже наивностью – ожидаемо большей частью послевоенной американской общественной мысли.
Самая известная книга Ростоу «Этапы экономического роста» (1960) объединила его уитменовский универсализм с теорией экономических и социальных изменений. Все страны, настаивал он, можно расположить на одном пятиступенчатом пути от традиционного к современному. Оказавшись на этом пути, отступить уже нельзя; в некоторых случаях (включая Россию) прогресс мог временно приостановиться, но в конечном итоге движение к современности возобновится. Россия хорошо вписывалась во взгляд Ростоу на модернизацию, отставая от Соединенных Штатов на треть или полвека. Важные различия между двумя странами, продолжил Ростоу, связаны с их отправными точками. В то время как Россия изо всех сил пыталась «преодолеть сопротивление традиционного общества», Соединенные Штаты «рождены свободными» [Ростоу 1960: 145]. Но такого рода различия, настаивал он, не вывели СССР на принципиально иной
